Неточные совпадения
За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели, пригорюнившись, на скамеечках, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался;
другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли-де каких ассигнаций или брильянтов,
видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, изодрал пеленки, да и бросил.
Мальчик, которого физическое здоровье и германское произношение было ему вверено и которого Зонненберг называл Ником, мне нравился, в нем было что-то доброе, кроткое и задумчивое; он вовсе не походил на
других мальчиков, которых мне случалось
видеть; тем не менее сближались мы туго.
Долго я сам в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь
другое, чего я и сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьевых горах этот восторг не был отягчен одиночеством, ты разделял его со мной, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только
видел лес; все было так синё, синё, а на душе темно, темно».
Одним утром явился к моему отцу небольшой человек в золотых очках, с большим носом, с полупотерянными волосами, с пальцами, обожженными химическими реагенциями. Отец мой встретил его холодно, колко; племянник отвечал той же монетой и не хуже чеканенной; померявшись, они стали говорить о посторонних предметах с наружным равнодушием и расстались учтиво, но с затаенной злобой
друг против
друга. Отец мой
увидел, что боец ему не уступит.
Мы уж не то что чуяли ее приближение — а слышали,
видели и жались теснее и теснее
друг к
другу.
Мое кокетство удалось, мы с тех пор были с ним в близких сношениях. Он
видел во мне восходящую возможность, я
видел в нем ветерана наших мнений,
друга наших героев, благородное явление в нашей жизни.
После падения Франции я не раз встречал людей этого рода, людей, разлагаемых потребностью политической деятельности и не имеющих возможности найтиться в четырех стенах кабинета или в семейной жизни. Они не умеют быть одни; в одиночестве на них нападает хандра, они становятся капризны, ссорятся с последними
друзьями,
видят везде интриги против себя и сами интригуют, чтоб раскрыть все эти несуществующие козни.
— Его приворожила к себе одна молдаванка; мы
видим: наш ротный командир в заботе, а он, знаете, того, подметил, что молдаванка к
другому офицеру похаживает.
…Мы остановились еще раз на четверть часа в зале, вопреки ревностным увещеваниям жандармских и полицейских офицеров, крепко обнялись мы
друг с
другом и простились надолго. Кроме Оболенского, я никого не
видел до возвращения из Вятки.
Жаль было прежней жизни, и так круто приходилось ее оставить… не простясь.
Видеть Огарева я не имел надежды. Двое из
друзей добрались ко мне в последние дни, но этого мне было мало.
Спустя несколько дней я гулял по пустынному бульвару, которым оканчивается в одну сторону Пермь; это было во вторую половину мая, молодой лист развертывался, березы цвели (помнится, вся аллея была березовая), — и никем никого. Провинциалы наши не любят платонических гуляний. Долго бродя, я
увидел наконец по
другую сторону бульвара, то есть на поле, какого-то человека, гербаризировавшего или просто рвавшего однообразные и скудные цветы того края. Когда он поднял голову, я узнал Цехановича и подошел к нему.
Через несколько месяцев он был мною недоволен, через несколько
других он меня ненавидел, и я не только не ходил на его обеды, но вовсе перестал к нему ходить. Проезд наследника спас меня от его преследований, как мы
увидим после.
Нашелся
другой чудак, генерал Вельяминов. Года два он побился в Тобольске, желая уничтожить злоупотребления, но,
видя безуспешность, бросил все и совсем перестал заниматься делами.
Когда живой мертвец
увидел, что ему приходится в
другой раз умирать, и не с приказу, а с голоду, тогда он поехал в Петербург и подал Павлу просьбу.
…Знаменитый Тюрго,
видя ненависть французов к картофелю, разослал всем откупщикам, поставщикам и
другим подвластным лицам картофель на посев, строго запретив давать крестьянам. С тем вместе он сообщил им тайно, чтоб они не препятствовали крестьянам красть на посев картофель. В несколько лет часть Франции обсеялась картофелем.
— Гаврило Семеныч! — вскрикнул я и бросился его обнимать. Это был первый человек из наших, из прежней жизни, которого я встретил после тюрьмы и ссылки. Я не мог насмотреться на умного старика и наговориться с ним. Он был для меня представителем близости к Москве, к дому, к
друзьям, он три дня тому назад всех
видел, ото всех привез поклоны… Стало, не так-то далеко!
Ее старались
увидеть в окно или в сенях, иным удавалось,
другие тщетно караулили целые дни, видевшие находили ее бледной, томной, словом, интересной и недурной.
Одним утром Матвей взошел ко мне в спальню с вестью, что старик Р. «приказал долго жить». Мной овладело какое-то странное чувство при этой вести, я повернулся на
другой бок и не торопился одеваться, мне не хотелось
видеть мертвеца. Взошел Витберг, совсем готовый. «Как? — говорил он, — вы еще в постеле! разве вы не слыхали, что случилось? чай, бедная Р. одна, пойдемте проведать, одевайтесь скорее». Я оделся — мы пошли.
Немки пропадали со скуки и,
увидевши человека, который если не хорошо, то понятно мог объясняться по-немецки, пришли в совершенный восторг, запоили меня кофеем и еще какой-то «калтешале», [прохладительным напитком (от нем. kaLte SchaLe).] рассказали мне все свои тайны, желания и надежды и через два дня называли меня
другом и еще больше потчевали сладкими мучнистыми яствами с корицей.
Молодой девушке не хотелось еще раз играть ту же отвратительную и скучную роль, она,
видя, что дело принимает серьезный оборот, написала ему письмо, прямо, открыто и просто говорила ему, что любит
другого, доверялась его чести и просила не прибавлять ей новых страданий.
Я пустился, как из лука стрела… Вот и мостик недалеко от Перова; никого нет, да по
другую сторону мостик, и тоже никого нет. Я доехал до Измайловского зверинца, — никого; я отпустил извозчика и пошел пешком. Ходя взад и вперед, я наконец
увидел на
другой дороге какой-то экипаж; молодой красивый кучер стоял возле.
Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил о пропуске тебе, ответа еще нет. У вас это труднее будет обделать, я полагаюсь на маменьку. Тебе счастье насчет меня, ты была последней из моих
друзей, которого я
видел перед взятием (мы расстались с твердой надеждой увидеться скоро, в десятом часу, а в два я уже сидел в части), и ты первая опять меня
увидишь. Зная тебя, я знаю, что это доставит тебе удовольствие, будь уверена, что и мне также. Ты для меня родная сестра.
— Да что у вас за секреты, — говорит ему секретарь, — помилуйте, точно любовную записку подаете, ну, серенькая, тем лучше, пусть
другие просители
видят, это их поощрит, когда они узнают, что двести рублей я взял, да зато дело обделал.
— Вот
видите, ваше несчастие, что докладная записка была подана и что многих обстоятельств не было на виду. Ехать вам надобно, этого поправить нельзя, но я полагаю, что Вятку можно заменить
другим городом. Я переговорю с графом, он еще сегодня едет во дворец. Все, что возможно сделать для облегчения, мы постараемся сделать; граф — человек ангельской доброты.
Видя, что Ольга Александровна в дурном расположении духа и в очень воинственном, гости один за
другим откланялись. Когда мы остались одни, она сказала мне...
— Да я,
видите, — отвечал Гибин, — этим делом не занимаюсь и в припент денег не даю, а так как наслышан от Матвея Савельевича, что вам нужны деньги на месяц, на
другой, а мы вами оченно довольны, а деньги, слава богу, свободные есть, — я и принес.
—
Друг мой, я скажу тебе правду; может, это самолюбие, эгоизм, сумасшествие, но я чувствую,
вижу, что не могу развлечь тебя; тебе скучно, — я понимаю это, я оправдываю тебя, но мне больно, больно, и я плачу. Я знаю, что ты меня любишь, что тебе меня жаль, но ты не знаешь, откуда у тебя тоска, откуда это чувство пустоты, ты чувствуешь бедность твоей жизни — и в самом деле, что я могу сделать для тебя?
Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они
видели мясо и бутылки, но
другого ничего не видали. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки.
Правда, гораздо позже между Грановским и Огаревым, которые пламенно, глубоко любили
друг друга, протеснилась, сверх теоретической размолвки, какая-то недобрая полоска, но мы
увидим, что и она, хотя поздно, но совершенно была снята.
Читая Шевырева, все
видишь что-нибудь
другое во сне.
Опять
увижу я министерских чиновников, квартальных и всяких
других надзирателей, городовых с двумя блестящими пуговицами на спине, которыми они смотрят назад… и прежде всего
увижу опять небольшого сморщившегося солдата в тяжелом кивере, на котором написано таинственное «4», обмерзлую казацкую лошадь.
Реформация и революция были сами до того испуганы пустотою мира, в который они входили, что они искали спасения в двух монашествах: в холодном, скучном ханжестве пуританизма и в сухом, натянутом цивизме республиканского формализма. Квакерская и якобинская нетерпимость были основаны на страхе, что их почва не тверда; они
видели, что им надобны были сильные средства, чтобы уверить одних, что это церковь,
других — что это свобода.
Huissier повел меня в
другую комнату. Там я написал Карлье, что желаю его
видеть, чтоб объяснить ему, почему мне надобно отсрочить мой отъезд.
В 1851 году я был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с письмом сына. Он был в университете. Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как
друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось
видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
Мы расстались большими
друзьями. Меня несколько удивило, что я не
видел ни одной женщины, ни старухи, ни девочки, да и ни одного молодого человека. Впрочем, это было в рабочую пору. Замечательно и то, что на таком редком для них празднике не был приглашен пастор.
Не любит романский мир свободы, он любит только домогаться ее; силы на освобождение он иногда находит, на свободу — никогда. Не печально ли
видеть таких людей, как Огюст Конт, как Прудон, которые последним словом ставят: один — какую-то мандаринскую иерархию,
другой — свою каторжную семью и апотеозу бесчеловечного pereat mundus — fiat justicia! [пусть погибнет мир, но да свершится правосудие! (лат.)]
Разве три министра, один не министр, один дюк, один профессор хирургии и один лорд пиетизма не засвидетельствовали всенародно в камере пэров и в низшей камере, в журналах и гостиных, что здоровый человек, которого ты
видел вчера, болен, и болен так, что его надобно послать на яхте вдоль Атлантического океана и поперек Средиземного моря?.. «Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?» — говорил обиженный мельник, в старой басне, скептическому
другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла нет дома…
Не будучи ни так нервно чувствителен, как Шефсбюри, ни так тревожлив за здоровье
друзей, как Гладстон, я нисколько не обеспокоился газетной вестью о болезни человека, которого вчера
видел совершенно здоровым, — конечно, бывают болезни очень быстрые; император Павел, например, хирел недолго, но от апоплексического удара Гарибальди был далек, а если б с ним что и случилось, кто-нибудь из общих
друзей дал бы знать.