Для какого-то непонятного контроля и порядка он приказывал всем сосланным на житье в Пермь являться к себе в десять часов утра по субботам. Он выходил с трубкой и
с листом, поверял, все ли налицо, а если кого не было, посылал квартального узнавать о причине, ничего почти ни с кем не говорил и отпускал. Таким образом, я в его зале перезнакомился со всеми поляками, с которыми он предупреждал, чтоб я не был знаком.
Неточные совпадения
Все слушало одного
Листа, все говорило только
с ним одним, отвечало только ему.
Два
листа «Journal des Debats», которые он привез
с письмом, я перечитал сто раз, я их знал наизусть — и первый раз скучал в деревне.
Быть может, когда-нибудь другой художник, после смерти страдальца, стряхнет пыль
с этих
листов и
с благочестием издаст этот архитектурный мартиролог, за которым прошла и изныла сильная жизнь, мгновенно освещенная ярким светом и затертая, раздавленная потом, попавшись между царем-фельдфебелем, крепостными сенаторами и министрами-писцами.
В числе их была женщина, вся в трауре,
с заплаканными глазами, она сидела
с бумагой, свернутой в трубочку, в руках; бумага дрожала, как осиновый
лист.
Революция оказалась несостоятельной, грубый монархизм,
с одной стороны, цинически хвастался своей властию, лукавый монархизм —
с другой, целомудренно прикрывался
листом хартии; едва только, и то изредка, слышались песни освобождающихся эллинов, какая-нибудь энергическая речь Каннинга или Ройе-Коллара.
— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься
с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры!» [«Колокол»,
лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)]
В Париже — едва ли в этом слове звучало для меня меньше, чем в слове «Москва». Об этой минуте я мечтал
с детства. Дайте же взглянуть на HoteL de ViLLe, на café Foy в Пале-Рояле, где Камиль Демулен сорвал зеленый
лист и прикрепил его к шляпе, вместо кокарды,
с криком «а La BastiLLe!»
После этой речи против самого себя он проворно схватил
лист бумаги
с министерским заголовком и написал: «Si permette al sig. A. H. di ritornare a Nizza e di restarvi quanto tempo credera conveniente. Per il rninistro S. Martino. 12 Juglio 1851». [«Сим разрешается г. А. Г. возвратиться в Ниццу и оставаться там, сколько времени он найдет нужным. За министра
С. Мартино. 12 июля 1851» (ит.).]
И хозяин все тот же,
с видом действительного хозяина, и столовая, где я сидел
с Сазоновым в 1851 году, — та же, и комната, в которой через год я писал свое завещание, делая исполнителем его Карла Фогта, и этот
лист, напомнивший столько подробностей…
Зато бешенство
листов, состоящих на службе трех императоров и одного «imperial»-торизма, вышло из всех границ, начиная
с границ учтивости.
Князь П. В. Долгорукий первый догадался взять
лист бумаги и записать оба тоста. Он записал верно, другие пополнили. Мы показали Маццини и другим и составили тот текст (
с легкими и несущественными переменами), который, как электрическая искра, облетел Европу, вызывая крик восторга и рев негодования…
На другой день он,
с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.
Вегетационный период почти что кончился. Большинство цветковых растений завяло, и только в некоторых еще теплилась жизнь. К числу последних относились: анафалис жемчужный, у которого листья с исподней стороны войлочные; особый вид астры, с темным пушистым стеблем и чешуйчатой фиолетовой корзинкой; затем заячье ушко — зонтичное растение, имеющее на листьях выпуклые дугообразные жилки, и, наконец, черемша
с листьями, как у ландыша.
Неточные совпадения
Так вот что
с парнем сталося. // Пришел в село да, глупенький, // Все сам и рассказал, // За то и сечь надумали. // Да благо подоспела я… // Силантий осерчал, // Кричит: «Чего толкаешься? // Самой под розги хочется?» // А Марья, та свое: // «Дай, пусть проучат глупого!» // И рвет из рук Федотушку. // Федот как
лист дрожит.
Стоя в холодке вновь покрытой риги
с необсыпавшимся еще пахучим
листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то на пестроголовых белогрудых ласточек,
с присвистом влетавших под крышу и, трепля крыльями, останавливавшихся в просветах ворот, то на народ, копошившийся в темной и пыльной риге, и думал странные мысли:
Остановившись и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины осины
с обмытыми, ярко блистающими на холодном солнце
листьями, она поняла, что они не простят, что всё и все к ней теперь будут безжалостны, как это небо, как эта зелень.
Под дрожащею кругами тенью
листьев, у покрытого белою скатертью и уставленного кофейниками, хлебом, маслом, сыром, холодною дичью стола, сидела княгиня в наколке
с лиловыми лентами, раздавая чашки и тартинки.
Cтраница сверстанного
листа с текстом «Анны Карениной», печатавшимся в отдельном издании 1878 г.,
с исправлениями Л. Н. Толстого