Неточные совпадения
Очень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного; может, я гораздо больше читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны, служит иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу, как под этими строками бьются духи… может, но оттого книга эта мне не меньше
дорога. Она долго заменяла мне и людей и утраченное. Пришло время и
с нею расстаться.
Мы сели на мулов; по
дороге из Фраскати в Рим надобно было проезжать небольшою деревенькой; кой-где уже горели огоньки, все было тихо, копыта мулов звонко постукивали по камню, свежий и несколько сырой ветер подувал
с Апеннин.
Так-то, Огарев, рука в руку входили мы
с тобою в жизнь! Шли мы безбоязненно и гордо, не скупясь, отвечали всякому призыву, искренно отдавались всякому увлечению. Путь, нами избранный, был не легок, мы его не покидали ни разу; раненные, сломанные, мы шли, и нас никто не обгонял. Я дошел… не до цели, а до того места, где
дорога идет под гору, и невольно ищу твоей руки, чтоб вместе выйти, чтоб пожать ее и сказать, грустно улыбаясь: «Вот и все!»
Разумеется, он не был счастлив, всегда настороже, всем недовольный, он видел
с стесненным сердцем неприязненные чувства, вызванные им у всех домашних; он видел, как улыбка пропадала
с лица, как останавливалась речь, когда он входил; он говорил об этом
с насмешкой,
с досадой, но не делал ни одной уступки и шел
с величайшей настойчивостью своей
дорогой.
Поехал и Григорий Иванович в Новоселье и привез весть, что леса нет, а есть только лесная декорация, так что ни из господского дома, ни
с большой
дороги порубки не бросаются в глаза. Сенатор после раздела, на худой конец, был пять раз в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
— Точно так-с, — отвечал повар, —
дороги оченно дурны.
Когда тело покойника явилось перед монастырскими воротами, они отворились, и вышел Мелхиседек со всеми монахами встретить тихим, грустным пением бедный гроб страдальца и проводить до могилы. Недалеко от могилы Вадима покоится другой прах,
дорогой нам, прах Веневитинова
с надписью: «Как знал он жизнь, как мало жил!» Много знал и Вадим жизнь!
Офицер, молодой человек лет двадцати, вышел сам
с ним на
дорогу.
Лгать мне не пришлось: несчастный был в сильнейшей горячке; исхудалый и изнеможенный от тюрьмы и
дороги, полуобритый и
с бородой, он был страшен, бессмысленно водил глазами и беспрестанно просил пить.
В Англии артистический период заменен пароксизмом милых оригинальностей и эксцентрических любезностей, то есть безумных проделок, нелепых трат, тяжелых шалостей, увесистого, но тщательно скрытого разврата, бесплодных поездок в Калабрию или Квито, на юг, на север — по
дороге лошади, собаки, скачки, глупые обеды, а тут и жена
с неимоверным количеством румяных и дебелых baby, [детей (англ.).] обороты, «Times», парламент и придавливающий к земле ольдпорт. [старый портвейн (от англ. old port).]
От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла
с картинами, обходившиеся ему
дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался писать «о кредите», — нет, не туда рвалось сердце, но другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.
Мы ехали, не останавливаясь; жандарму велено было делать не менее двухсот верст в сутки. Это было бы сносно, но только не в начале апреля.
Дорога местами была покрыта льдом, местами водой и грязью; притом, подвигаясь к Сибири, она становилась хуже и хуже
с каждой станцией.
— Цепочка эта мне очень
дорога,
с ней связаны святейшие воспоминания иного времени; все я вам не дам, а возьмите эти кольцы. Не думал, что я, изгнанник из Литвы, подарю их русскому изгнаннику.
— Видите, набрали ораву проклятых жиденят
с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда, да и только, треть осталась на
дороге» (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
Он сначала сильно намылил голову исправнику за
дорогу, по которой вчера ехал. Исправник стоял
с несколько опущенной, в знак уважения и покорности, головою и ко всему прибавлял, как это встарь делывали слуги: «Слушаю, ваше превосходительство».
Между тем Долгорукий, довольный тем, что ловко подшутил над приятелями, ехал торжественно в Верхотурье. Третья повозка везла целый курятник, — курятник, едущий на почтовых! По
дороге он увез
с нескольких станций приходные книги, перемешал их, поправил в них цифры и чуть не свел
с ума почтовое ведомство, которое и
с книгами не всегда ловко сводило концы
с концами.
Об этом Фигнере и Сеславине ходили целые легенды в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал ли генерал-адъютант какой или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не хуже другого свою лошадь. Для этого он адресовался
с просьбой к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему дал свою серую
дорогую верховую лошадь. Машковцев не дал.
Близ Москвы, между Можайском и Калужской
дорогой, небольшая возвышенность царит над всем городом. Это те Воробьевы горы, о которых я упоминал в первых воспоминаниях юности. Весь город стелется у их подошвы,
с их высот один из самых изящных видов на Москву. Здесь стоял плачущий Иоанн Грозный, тогда еще молодой развратник, и смотрел, как горела его столица; здесь явился перед ним иерей Сильвестр и строгим словом пересоздал на двадцать лет гениального изверга.
Я остался тот же, вы это знаете; чай, долетают до вас вести
с берегов Темзы. Иногда вспоминаю вас, всегда
с любовью; у меня есть несколько писем того времени, некоторые из них мне ужасно
дороги, и я люблю их перечитывать.
Не из суетного чувства выписал я эти строки, а потому, что они мне очень
дороги. За эти юношеские призывы и юношескую любовь, за эту возбужденную в них тоску можно было примириться
с девятимесячной тюрьмой и трехлетней жизнию в Вятке.
В церкви толкотня и странные предпочтения, одна баба передает соседу свечку
с точным поручением поставить «гостю», другая «хозяину». Вятские монахи и дьяконы постоянно пьяны во все время этой процессии. Они по
дороге останавливаются в больших деревнях, и мужики их потчуют на убой.
Мы часто говаривали
с ним в былые годы о поездке за границу, он знал, как страстно я желал, но находил бездну препятствий и всегда оканчивал одним: «Ты прежде закрой мне глаза, потом
дорога открыта на все четыре стороны».
На дворе была оттепель, рыхлый снег местами чернел, бесконечная белая поляна лежала
с обеих сторон, деревеньки мелькали
с своим дымом, потом взошел месяц и иначе осветил все; я был один
с ямщиком и все смотрел и все был там
с нею, и
дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались
с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил
с нею, что она мне говорила, не помнил!
Ведь были же и у нее минуты забвения, в которые она страстно любила своего будущего малютку, и тем больше, что его существование была тайна между ними двумя; было же время, в которое она мечтала об его маленькой ножке, об его молочной улыбке, целовала его во сне, находила в нем сходство
с кем-то, который был ей так
дорог…
Когда я писал эту часть «Былого и дум», у меня не было нашей прежней переписки. Я ее получил в 1856 году. Мне пришлось, перечитывая ее, поправить два-три места — не больше. Память тут мне не изменила. Хотелось бы мне приложить несколько писем NataLie — и
с тем вместе какой-то страх останавливает меня, и я не решил вопрос, следует ли еще дальше разоблачать жизнь, и не встретят ли строки,
дорогие мне, холодную улыбку?
Я благословил свои страдания, я примирился
с ними; и я торжественно бы вышел из ряда испытаний, и не один, если б смерть не переехала мне
дорогу.
…На сколько ладов и как давно люди знают и твердят, что «жизни май цветет один раз и не больше», а все же июнь совершеннолетия,
с своей страдной работой,
с своим щебнем на
дороге, берет человека врасплох.
С ужасом видел Огарев, что все
дорогое ему рушится, что женщине, которую он любил, не свята его святыня, что она чужая, — но не мог ее разлюбить.
Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтоб отдаваться пантеистическому чувству своего единства
с космосом; и если ему попадался по
дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил
с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении.
Наравне
с итальянской музыкой делила опалу французская литература и вообще все французское, а по
дороге и все политическое.
Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его
дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по
дороге с необычайной силой,
с необычайной поэзией развивал свою мысль.
Когда мы поздно вечером выезжали из города, ямщик осадил лошадей против гостиницы, и тот же Гибин подал мне на
дорогу торт величиною
с колесо…
Тройка катит селом, стучит по мосту, ушла за пригорок, тут одна
дорога и есть — к нам. Пока мы бежим навстречу, тройка у подъезда; Михаил Семенович, как лавина, уже скатился
с нее, смеется, целуется и морит со смеха, в то время как Белинский, проклиная даль Покровского, устройство русских телег, русских
дорог, еще слезает, расправляя поясницу. А Кетчер уже бранит их...
Не сердитесь за эти строки вздору, я не буду продолжать их; они почти невольно сорвались
с пера, когда мне представились наши московские обеды; на минуту я забыл и невозможность записывать шутки, и то, что очерки эти живы только для меня да для немногих, очень немногих оставшихся. Мне бывает страшно, когда я считаю — давно ли перед всеми было так много, так много
дороги!..
«…Подъезжаю к границе, дождь, слякоть, через
дорогу бревно, выкрашенное черной и белой краской; ждем, не пропускают… Смотрю,
с той стороны наезжает на нас казак
с пикой, верхом.
С его могилы — перехожу на другую, больше
дорогую и больше свежую.
В мире не было ничего противуположнее славянам, как безнадежный взгляд Чаадаева, которым он мстил русской жизни, как его обдуманное, выстраданное проклятие ей, которым он замыкал свое печальное существование и существование целого периода русской истории. Он должен был возбудить в них сильную оппозицию, он горько и уныло-зло оскорблял все
дорогое им, начиная
с Москвы.
Теперь благодаря железным
дорогам вопрос этот становится историческим, но тогда мы испытали немецкие почты
с их клячами, хуже которых ничего нет на свете, разве одни немецкие почтальоны.
Если роды кончатся хорошо, все пойдет на пользу; но мы не должны забывать, что по
дороге может умереть ребенок или мать, а может, и оба, и тогда — ну, тогда история
с своим мормонизмом начнет новую беременность…
Оттого происходит та нелепость и тяжесть ума, которую мы видим в мещанах всякий раз, как им приходится съезжать
с битой и торной
дороги.
Дорога эта великолепно хороша
с французской стороны; обширный амфитеатр громадных и совершенно непохожих друг на друга очертаниями гор провожает до самого Безансона; кое-где на скалах виднеются остатки укрепленных рыцарских замков. В этой природе есть что-то могучее и суровое, твердое и угрюмое; на нее-то глядя, рос и складывался крестьянский мальчик, потомок старого сельского рода — Пьер-Жозеф Прудон. И действительно, о нем можно сказать, только в другом смысле, сказанное поэтом о флорентийцах...
X.
с большим участием спросил меня о моей болезни. Так как я не полюбопытствовал прочитать, что написал доктор, то мне и пришлось выдумать болезнь. По счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я сказал X., что у меня болезнь в сердце и что
дорога может мне быть очень вредна.
На
дороге говорили об разных разностях. Гарибальди дивился, что немцы не понимают, что в Дании побеждает не их свобода, не их единство, а две армии двух деспотических государств,
с которыми они после не сладят. [Не странно ли, что Гарибальди в оценке своей шлезвиг-голштинского вопроса встретился
с К. Фогтом? (Прим. А. И. Герцена.)]