Неточные совпадения
Перед днем моего рождения и моих именин Кало запирался в своей комнате, оттуда
были слышны разные звуки молотка и других инструментов; часто быстрыми шагами проходил он по коридору, всякий раз запирая на ключ свою дверь, то с кастрюлькой для клея, то с какими-то завернутыми в бумагу
вещами.
Какие же подарки могли стать рядом с таким праздником, — я же никогда не любил
вещей, бугор собственности и стяжания не
был у меня развит ни в какой возраст, — усталь от неизвестности, множество свечек, фольги и запах пороха!
Разве он унес с собой в могилу какое-нибудь воспоминание, которого никому не доверил, или это
было просто следствие встречи двух
вещей до того противоположных, как восемнадцатый век и русская жизнь, при посредстве третьей, ужасно способствующей капризному развитию, — помещичьей праздности.
Чтоб дать полное понятие о нашем житье-бытье, опишу целый день с утра; однообразность
была именно одна из самых убийственных
вещей, жизнь у нас шла как английские часы, у которых убавлен ход, — тихо, правильно и громко напоминая каждую секунду.
Когда он ушел, я бросилась на постель и горько, горько плакала, потом стала думать, что делать — все сколько-нибудь ценные
вещи — кольцы, ложки — давно
были заложены; я видела один выход: приходилось идти к нашим и просить их тяжелой, холодной помощи.
Накануне он с утра поехал с Полежаевым, который тогда
был с своим полком в Москве, — делать покупки, накупил чашек и даже самовар, разных ненужных
вещей и, наконец, вина и съестных припасов, то
есть пастетов, фаршированных индеек и прочего.
Торжественно и поэтически являлись середь мещанского мира эти восторженные юноши с своими неразрезными жилетами, с отрощенными бородами. Они возвестили новую веру, им
было что сказать и
было во имя чего позвать перед свой суд старый порядок
вещей, хотевший их судить по кодексу Наполеона и по орлеанской религии.
Потом взошел моей отец. Он
был бледен, но старался выдержать свою бесстрастную роль. Сцена становилась тяжела. Мать моя сидела в углу и плакала. Старик говорил безразличные
вещи с полицмейстером, но голос его дрожал. Я боялся, что не выдержу этого à la longue, [долго (фр.).] и не хотел доставить квартальным удовольствия видеть меня плачущим.
Долго терпел народ; наконец какой-то тобольский мещанин решился довести до сведения государя о положении дел. Боясь обыкновенного пути, он отправился на Кяхту и оттуда пробрался с караваном чаев через сибирскую границу. Он нашел случай в Царском Селе подать Александру свою просьбу, умоляя его прочесть ее. Александр
был удивлен, поражен страшными
вещами, прочтенными им. Он позвал мещанина и, долго говоря с ним, убедился в печальной истине его доноса. Огорченный и несколько смущенный, он сказал ему...
Милорадович
был воин-поэт и потому понимал вообще поэзию. Грандиозные
вещи делаются грандиозными средствами.
Уцелев одна из всей семьи, она стала бояться за свою ненужную жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить. Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все
вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты. То же
было после княжны — какаду и обезьяна
были сосланы в людскую, потом высланы из дома. Обезьяна доживала свой век в кучерской у Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.
В Перми Зонненберг ревностно принялся за дело, то
есть за покупку ненужных
вещей, всякой посуды, кастрюль, чашек, хрусталю, запасов; он сам ездил на Обву, чтоб приобрести ex ipso fonte [из самого источника (лат.).] вятскую лошадь.
Вещи, которые
были для нас святыней, которые лечили наше тело и душу, с которыми мы беседовали и которые нам заменяли несколько друг друга в разлуке; все эти орудия, которыми мы оборонялись от людей, от ударов рока, от самих себя, что
будут они после нас?
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то
есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно
было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна; понявши его, люди
были удивлены, что наука говорила очень дельные
вещи и очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
Молодые философы наши испортили себе не одни фразы, но и пониманье; отношение к жизни, к действительности сделалось школьное, книжное, это
было то ученое пониманье простых
вещей, над которым так гениально смеялся Гете в своем разговоре Мефистофеля с студентом.
Настоящий Гегель
был тот скромный профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству; тогда он не читал своих лекций о философии религии, а писал гениальные
вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
Все эти
вещи казались до того легки нашим друзьям, они так улыбались «французским» возражениям, что я
был на некоторое время подавлен ими и работал, и работал, чтоб дойти до отчетливого понимания их философского jargon. [жаргона (фр.).]
Белинский
был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные
вещи. К. уговорил его ехать к одной даме; по мере приближения к ее дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли ехать в другой день, говорил о головной боли. К., зная его, не принимал никаких отговорок. Когда они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился
было бежать, но К. поймал его за шинель и повел представлять даме.
Единственная
вещь, которую можно
было продолжать честно и с любовью, — это ученье.
Раз воротился я домой поздно вечером; она
была уже в постели; я взошел в спальную. На сердце у меня
было скверно. Филиппович пригласил меня к себе, чтоб сообщить мне свое подозрение на одного из наших общих знакомых, что он в сношениях с полицией. Такого рода
вещи обыкновенно щемят душу не столько возможной опасностью, сколько чувством нравственного отвращения.
Как все нервные люди, Галахов
был очень неровен, иногда молчалив, задумчив, но par saccades [временами (фр.).] говорил много, с жаром, увлекал
вещами серьезными и глубоко прочувствованными, а иногда морил со смеху неожиданной капризностью формы и резкой верностью картин, которые делал в два-три штриха.
Повторять эти
вещи почти невозможно. Я передам, как сумею, один из его рассказов, и то в небольшом отрывке. Речь как-то шла в Париже о том неприятном чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу. Галахов стал нам рассказывать, как он ездил в последний раз в свое именье — это
был chef d'oeuvre.
От этого с ним
было не страшно говорить о тех
вещах, о которых трудно говорится с самыми близкими людьми, к которым имеешь полное доверие, но у которых строй некоторых едва слышных струн не по одному камертону.
Заключение первого курса
было для него настоящей овацией,
вещью, не слыханной в Московском университете.
Помирятся ли эти трое, померившись, сокрушат ли друг друга; разложится ли Россия на части, или обессиленная Европа впадет в византийский маразм; подадут ли они друг другу руку, обновленные на новую жизнь и дружный шаг вперед, или
будут резаться без конца, — одна
вещь узнана нами и не искоренится из сознания грядущих поколений, это — то, что разумное и свободное развитие русского народного быта совпадает с стремлениями западного социализма.
И что же
было возражать человеку, который говорил такие
вещи: «Я раз стоял в часовне, смотрел на чудотворную икону богоматери и думал о детской вере народа, молящегося ей; несколько женщин, больные, старики стояли на коленях и, крестясь, клали земные поклоны.
Вечером я
был в небольшом, грязном и плохом театре, но я и оттуда возвратился взволнованным не актерами, а публикой, состоявшей большей частью из работников и молодых людей; в антрактах все говорили громко и свободно, все надевали шляпы (чрезвычайно важная
вещь, — столько же, сколько право бороду не брить и пр.).
Рыцарь
был больше он сам, больше лицо и берег, как понимал, свое достоинство, оттого-то он, в сущности, и не зависел ни от богатства, ни от места; его личность
была главное; в мещанине личность прячется или не выступает, потому что не она главное: главное — товар, дело,
вещь, главное — собственность.