Неточные совпадения
Я довольно нагляделся, как страшное сознание крепостного состояния убивает, отравляет существование дворовых, как оно гнетет, одуряет их душу. Мужики, особенно оброчные, меньше чувствуют личную неволю, они как-то умеют не верить
своему полному рабству. Но тут, сидя
на грязном залавке передней с утра до ночи или
стоя с тарелкой за столом, — нет места сомнению.
Почтенный старец этот постоянно был сердит или выпивши, или выпивши и сердит вместе. Должность
свою он исполнял с какой-то высшей точки зрения и придавал ей торжественную важность; он умел с особенным шумом и треском отбросить ступеньки кареты и хлопал дверцами сильнее ружейного выстрела. Сумрачно и навытяжке
стоял на запятках и всякий раз, когда его потряхивало
на рытвине, он густым и недовольным голосом кричал кучеру: «Легче!», несмотря
на то что рытвина уже была
на пять шагов сзади.
Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких… и у креста
стояли одни женщины, и у кровавой гильотины является — то Люсиль Демулен, эта Офелия революции, бродящая возле топора, ожидая
свой черед, то Ж. Санд, подающая
на эшафоте руку участия и дружбы фанатическому юноше Алибо.
При выезде из деревни, в нише,
стояла небольшая мадонна, перед нею горел фонарь; крестьянские девушки, шедшие с работы, покрытые
своим белым убрусом
на голове, опустились
на колени и запели молитву, к ним присоединились шедшие мимо нищие пиферари; [музыканты, играющие
на дудке (от ит. pifferare).] я был глубоко потрясен, глубоко тронут.
Обедали мы в четвертом часу. Обед длился долго и был очень скучен. Спиридон был отличный повар; но, с одной стороны, экономия моего отца, а с другой — его собственная делали обед довольно тощим, несмотря
на то что блюд было много. Возле моего отца
стоял красный глиняный таз, в который он сам клал разные куски для собак; сверх того, он их кормил с
своей вилки, что ужасно оскорбляло прислугу и, следовательно, меня. Почему? Трудно сказать…
Оставя жандармов внизу, молодой человек второй раз пошел
на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую дверь, которая вела к чулану или к какой-нибудь каморке; дверь была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая собой,
стояла перед ней; она молча указывала ему
на мужчину, державшего в
своих руках девочку лет двенадцати, почти без памяти.
Другой порядок вопросов был запутаннее. В них употреблялись разные полицейские уловки и следственные шалости, чтобы сбить, запутать, натянуть противуречие. Тут делались намеки
на показания других и разные нравственные пытки. Рассказывать их не
стоит, довольно сказать, что между нами четырьмя, при всех
своих уловках, они не могли натянуть ни одной очной ставки.
Бедная Саша, бедная жертва гнусной, проклятой русской жизни, запятнанной крепостным состоянием, — смертью ты вышла
на волю! И ты еще была несравненно счастливее других: в суровом плену княгининого дома ты встретила друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила тебя заочно до могилы. Много слез
стоила ты ей; незадолго до
своей кончины она еще поминала тебя и благословляла память твою как единственный светлый образ, явившийся в ее детстве!
День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня в саду. Он сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив
свои седые волосы. Перед ним
стоял без шляпы,
на самом солнце, статный плешивый протопоп и читал вслух какую-то бумагу; лицо его было багрово, и крупные капли пота выступали
на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, — и ни он не смел подвинуться, ни архиерей ему не говорил, чтоб он отошел.
Круг Станкевича должен был неминуемо распуститься. Он
свое сделал — и сделал самым блестящим образом; влияние его
на всю литературу и
на академическое преподавание было огромно, —
стоит назвать Белинского и Грановского; в нем сложился Кольцов, к нему принадлежали Боткин, Катков и проч. Но замкнутым кругом он оставаться не мог, не перейдя в немецкий доктринаризм, — живые люди из русских к нему не способны.
Весьма может быть, что бедный прасол, теснимый родными, не отогретый никаким участием, ничьим признанием, изошел бы
своими песнями в пустых степях заволжских, через которые он гонял
свои гурты, и Россия не услышала бы этих чудных, кровно-родных песен, если б
на его пути не
стоял Станкевич.
Ротшильд
на улице гораздо ровнее с нищим, который
стоит с метлой и разметает перед ним грязь, чем с
своим камердинером в шелковых чулках и белых перчатках.
Десять лет
стоял он, сложа руки, где-нибудь у колонны, у дерева
на бульваре, в залах и театрах, в клубе и — воплощенным veto, [запретом (лат.).] живой протестацией смотрел
на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть, потом сказал
свое слово, спокойно спрятав, как прятал в
своих чертах, страсть под ледяной корой.
И он, в самом деле, потухал как-то одиноко в
своей семье. Возле него
стоял его брат, его друг — Петр Васильевич. Грустно, как будто слеза еще не обсохла, будто вчера посетило несчастие, появлялись оба брата
на беседы и сходки. Я смотрел
на Ивана Васильевича, как
на вдову или
на мать, лишившуюся сына; жизнь обманула его, впереди все было пусто и одно утешение...
Прудон заключает
свою книгу католической молитвой, положенной
на социализм; ему
стоило только расстричь несколько церковных фраз и прикрыть их, вместо клобука, фригийской шапкой, чтоб молитва «бизантинских» [византийских (от фр. byzantin).] архиереев — как раз пришлась архиерею социализма!
В то самое время, как Гарибальди называл Маццини
своим «другом и учителем», называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко
стоял на поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его тому рвавшемуся
на бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь народа итальянского; в то время, как, окруженный друзьями, он смотрел
на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего
свое «ныне отпущаеши», и сам чуть не плакал — в то время, когда он поверял нам
свой тайный ужас перед будущим, какие-то заговорщики решили отделаться, во что б ни стало, от неловкого гостя и, несмотря
на то, что в заговоре участвовали люди, состарившиеся в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие
на ноги в каверзах и лицемерии, они сыграли
свою игру вовсе не хуже честного лавочника, продающего
на свое честное слово смородинную ваксу за Old Port.
Неточные совпадения
Мужик что бык: втемяшится // В башку какая блажь — // Колом ее оттудова // Не выбьешь: упираются, // Всяк
на своем стоит!
Гремит
на Волге музыка. // Поют и пляшут девицы — // Ну, словом, пир горой! // К девицам присоседиться // Хотел старик, встал
на ноги // И чуть не полетел! // Сын поддержал родителя. // Старик
стоял: притопывал, // Присвистывал, прищелкивал, // А глаз
свое выделывал — // Вертелся колесом!
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже
своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что
стоит только указать: от сих мест до сих — и
на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
Если бы Грустилов
стоял действительно
на высоте
своего положения, он понял бы, что предместники его, возведшие тунеядство в административный принцип, заблуждались очень горько и что тунеядство, как животворное начало, только тогда может считать себя достигающим полезных целей, когда оно концентрируется в известных пределах.
Свияжский переносил
свою неудачу весело. Это даже не была неудача для него, как он и сам сказал, с бокалом обращаясь к Неведовскому: лучше нельзя было найти представителя того нового направления, которому должно последовать дворянство. И потому всё честное, как он сказал,
стояло на стороне нынешнего успеха и торжествовало его.