Неточные совпадения
Он начал
свою службу тоже с Измайловского полка, состоял
при Потемкине чем-то вроде адъютанта, потом служил
при какой-то миссии и, возвратившись в Петербург, был сделан обер-прокурором в синоде.
Надобно же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз
при Бушо, французском учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо и что немцы дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на него и так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо ушел, сердито опираясь на
свою сучковатую палку, и никогда не называл его иначе, как le soldat de Vilainton. Я тогда еще не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
При выезде из деревни, в нише, стояла небольшая мадонна, перед нею горел фонарь; крестьянские девушки, шедшие с работы, покрытые
своим белым убрусом на голове, опустились на колени и запели молитву, к ним присоединились шедшие мимо нищие пиферари; [музыканты, играющие на дудке (от ит. pifferare).] я был глубоко потрясен, глубоко тронут.
…Тихо проходил я иногда мимо его кабинета, когда он, сидя в глубоких креслах, жестких и неловких, окруженный
своими собачонками, один-одинехонек играл с моим трехлетним сыном. Казалось, сжавшиеся руки и окоченевшие нервы старика распускались
при виде ребенка, и он отдыхал от беспрерывной тревоги, борьбы и досады, в которой поддерживал себя, дотрагиваясь умирающей рукой до колыбели.
Народ догадался по боли, которую чувствовал
при вести о ее занятии неприятелем, о
своей кровной связи с Москвой.
Учились ей мы с Ником у одного учителя, которого мы любили за его анекдоты и рассказы;
при всей
своей занимательности, он вряд мог ли развить особую страсть к
своей науке.
Симоновский архимандрит Мелхиседек сам предложил место в
своем монастыре. Мелхиседек был некогда простой плотник и отчаянный раскольник, потом обратился к православию, пошел в монахи, сделался игумном и, наконец, архимандритом.
При этом он остался плотником, то есть не потерял ни сердца, ни широких плеч, ни красного, здорового лица. Он знал Вадима и уважал его за его исторические изыскания о Москве.
Года за полтора перед тем познакомились мы с В., это был
своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер, вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и был в числе выпущенных; ссылки он не испытал, но слава оставалась
при нем. Он служил и имел большую силу у генерал-губернатора. Князь Голицын любил людей с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В русском языке князь был не силен.
Содержательница публичного дома жаловалась на полпивщика, что он в
своей лавке обругал ее всенародно и притом такими словами, которые она, будучи женщиной, не может произнести
при начальстве.
Первый осужденный на кнут громким голосом сказал народу, что он клянется в
своей невинности, что он сам не знает, что отвечал под влиянием боли,
при этом он снял с себя рубашку и, повернувшись спиной к народу, прибавил: «Посмотрите, православные!»
Другой порядок вопросов был запутаннее. В них употреблялись разные полицейские уловки и следственные шалости, чтобы сбить, запутать, натянуть противуречие. Тут делались намеки на показания других и разные нравственные пытки. Рассказывать их не стоит, довольно сказать, что между нами четырьмя,
при всех
своих уловках, они не могли натянуть ни одной очной ставки.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер
при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в
свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
— Вот был профессор-с — мой предшественник, — говорил мне в минуту задушевного разговора вятский полицмейстер. — Ну, конечно, эдак жить можно, только на это надобно родиться-с; это в
своем роде, могу сказать, Сеславин, Фигнер, — и глаза хромого майора, за рану произведенного в полицмейстеры, блистали
при воспоминании славного предшественника.
Большая часть крещенных
при Елизавете тайно придерживалась
своей печальной, дикой религии.
Прежде
при приказах общественного призрения были воспитательные домы, ничего не стоившие казне. Но прусское целомудрие Николая их уничтожило, как вредные для нравственности. Тюфяев дал вперед
своих денег и спросил министра. Министры никогда и ни за чем не останавливаются, велели отдать малюток, впредь до распоряжения, на попечение стариков и старух, призираемых в богадельне.
Но именно обстоятельства,
при которых Витберг сочинил
свой проект, его личность и настроение императора Александра выходили из ряда вон.
«Большая кузина», — и
при этом названии я не могу без улыбки вспомнить, что она была прекрошечная ростом, — сообщила разом
своей ставленнице все бродившее в ее собственной душе: шиллеровские идеи и идеи Руссо, революционные мысли, взятые у меня, и мечты влюбленной девушки, взятые у самой себя.
Но вот младенец подает знаки жизни; я не знаю выше и религиознее чувства, как то, которое наполняет душу
при осязании первых движений будущей жизни, рвущейся наружу, расправляющей
свои не готовые мышцы, это первое рукоположение, которым отец благословляет на бытие грядущего пришельца и уступает ему долю
своей жизни.
Эта остановка
при начале, это незавершение
своего дела, эти дома без крыши, фундаменты без домов и пышные сени, ведущие в скромное жилье, — совершенно в русском народном духе.
Я пожал руку жене — на лице у нее были пятны, рука горела. Что за спех, в десять часов вечера, заговор открыт, побег, драгоценная жизнь Николая Павловича в опасности? «Действительно, — подумал я, — я виноват перед будочником, чему было дивиться, что
при этом правительстве какой-нибудь из его агентов прирезал двух-трех прохожих; будочники второй и третьей степени разве лучше
своего товарища на Синем мосту? А сам-то будочник будочников?»
— Граф, — сказал он генералу, — искренно жалеет, что не имеет времени принять ваше превосходительство. Он вас благодарит и поручил мне пожелать вам счастливого пути. —
При этом Дубельт распростер руки, обнял и два раза коснулся щеки генерала
своими усами.
Между рекомендательными письмами, которые мне дал мой отец, когда я ехал в Петербург, было одно, которое я десять раз брал в руки, перевертывал и прятал опять в стол, откладывая визит
свой до другого дня. Письмо это было к семидесятилетней знатной, богатой даме; дружба ее с моим отцом шла с незапамятных времен; он познакомился с ней, когда она была
при дворе Екатерины II, потом они встретились в Париже, вместе ездили туда и сюда, наконец оба приехали домой на отдых, лет тридцать тому назад.
Старик прослыл у духоборцев святым; со всех концов России ходили духоборцы на поклонение к нему, ценою золота покупали они к нему доступ. Старик сидел в
своей келье, одетый весь в белом, — его друзья обили полотном стены и потолок. После его смерти они выпросили дозволение схоронить его тело с родными и торжественно пронесли его на руках от Владимира до Новгородской губернии. Одни духоборцы знают, где он схоронен; они уверены, что он
при жизни имел уже дар делать чудеса и что его тело нетленно.
Он взошел к губернатору, это было
при старике Попове, который мне рассказывал, и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с
своего места и, бешеный от злобы, бросился на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!» Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что не знаю его фамилии, да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту — скажу просто, геройства, с такими разбойниками вовсе была не шутка показать человеческое чувство.
Года через два они расстались. Грановский поехал в Москву занимать
свою кафедру; Станкевич — в Италию лечиться от чахотки и умереть. Смерть Станкевича сразила Грановского. Он
при мне получил гораздо спустя медальон покойника; я редко видел более подавляющую, тихую, молчащую грусть.
Западный панславизм,
при появлении
своем, был принят самим австрийским правительством за шаг консервативный.
Страстный и вообще полемический характер славянской партии особенно развился вследствие критических статей Белинского; и еще прежде них они должны были сомкнуть
свои ряды и высказаться
при появлении «Письма» Чаадаева и шуме, который оно вызвало.
«Но
при всей
своей восприимчивости не оказали ли славяне везде полнейшую неспособность к развитию современного европейского, государственного чина постоянно впадая или в отчаяннейший деспотизм, или в безвыходное неустройство?»
Присутствуя несколько раз
при его спорах, я заметил эту уловку, и в первый раз, когда мне самому пришлось помериться с ним, я его сам завлек к этим выводам. Хомяков щурил
свой косой глаз, потряхивал черными как смоль кудрями и вперед улыбался.
Бывают времена, в которые люди мысли соединяются с властью, но это только тогда, когда власть ведет вперед, как
при Петре I, защищает
свою страну, как в 1812 году, врачует ее раны и дает ей вздохнуть, как
при Генрихе IV и, может быть,
при Александре II.
Он горячо принялся за дело, потратил много времени, переехал для этого в Москву, но
при всем
своем таланте не мог ничего сделать. «Москвитянин» не отвечал ни на одну живую, распространенную в обществе потребность и, стало быть, не мог иметь другого хода, как в
своем кружке. Неуспех должен был сильно огорчить Киреевского.
Когда добрый гражданин увидел, что,
при всем уважении к законам
своей родины, он может попасть на галеры за faux, [мошенничество (фр.).] тогда он предпочел им пароход и уехал в Геную.
auf eigene Faust, [на
свой риск (нем.).] как говорят немцы,
при большой революционной армии — не вступая в правильные кадры ее, пока они совсем не преобразуются.
Видя такое эксцентрическое любопытство цюрихской полиции, я отказался от предложения г. Авигдора послать новое свидетельство, которое он очень любезно предложил мне сам взять. Я не хотел доставить этого удовольствия цюрихской полиции, потому что она,
при всей важности
своего положения, все же не имеет права ставить себя полицией международной, и потому еще, что требование ее не только обидно для меня, но и для Пиэмонта.
Сверх того, Америка, как сказал Гарибальди, — «страна забвения родины»; пусть же в нее едут те, которые не имеют веры в
свое отечество, они должны ехать с
своих кладбищ; совсем напротив, по мере того как я утрачивал все надежды на романо-германскую Европу, вера в Россию снова возрождалась — но думать о возвращении
при Николае было бы безумием.
Притом костюм его чрезвычайно важен, вкрасной рубашке народ узнает себя и
своего. Аристократия думает, что, схвативши его коня под уздцы, она его поведет куда хочет и, главное, отведет от народа; но народ смотрит на красную рубашку и рад, что дюки, маркизы и лорды пошли в конюхи и официанты к революционному вождю, взяли на себя должности мажордомов, пажей и скороходов
при великом плебее в плебейском платье.
При этом нельзя не заметить, что у Гарибальди нет также ни на йоту плебейской грубости, ни изученного демократизма. Его обращение мягко до женственности. Итальянец и человек, он на вершине общественного мира представляет не только плебея, верного
своему началу, но итальянца, верного эстетичности
своей расы.
Английский народ
при вести, что человек «красной рубашки», что раненный итальянской пулей едет к нему в гости, встрепенулся и взмахнул
своими крыльями, отвыкнувшими от полета и потерявшими гибкость от тяжелой и беспрерывной работы. В этом взмахе была не одна радость и не одна любовь — в нем была жалоба, был ропот, был стон — в апотеозе одного было порицание другим.