Неточные совпадения
По вечерам он приносил ко мне наверх из библиотеки книги с картинами — путешествие Гмелина и Палласа и еще толстую книгу «Свет в
лицах», которая мне до того нравилась, что я ее смотрел до тех пор, что даже кожаный переплет не вынес...
По счастию, мне недолго пришлось ломать голову, догадываясь, в чем дело. Дверь из передней немного приотворилась, и красное
лицо, полузакрытое волчьим мехом ливрейной шубы, шепотом подзывало меня; это был лакей Сенатора, я бросился к двери.
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович,
по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул в
лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
Лица были бледны, особенно одушевлены, многие думали о родных, друзьях; мы простились с казеннокоштными, которых от нас отделяли карантинными мерами, и разбрелись небольшими кучками
по домам.
Государь, увидев несколько
лиц, одетых в партикулярных платьях (в числе следовавших за экипажем), вообразил, что это были
лица подозрительные, приказал взять этих несчастных на гауптвахты и, обратившись к народу, стал кричать: „Это все подлые полячишки, они вас подбили!“ Подобная неуместная выходка совершенно испортила,
по моему мнению, результаты».
Три дня эти я бродил с жандармом
по городу. Татарки с покрытыми
лицами, скуластые мужья их, правоверные мечети рядом с православными церквами, все это напоминает Азию и Восток. Во Владимире, Нижнем — подозревается близость к Москве, здесь — даль от нее.
На этом гробе, на этом кладбище разбрасывался во все стороны равноконечный греческий крест второго храма — храма распростертых рук, жизни, страданий, труда. Колоннада, ведущая к нему, была украшена статуями ветхозаветных
лиц. При входе стояли пророки. Они стояли вне храма, указывая путь,
по которому им идти не пришлось. Внутри этого храма были вся евангельская история и история апостольских деяний.
…Куда природа свирепа к
лицам. Что и что прочувствовалось в этой груди страдальца прежде, чем он решился своей веревочкой остановить маятник, меривший ему одни оскорбления, одни несчастия. И за что? За то, что отец был золотушен или мать лимфатична? Все это так. Но
по какому праву мы требуем справедливости, отчета, причин? — у кого? — у крутящегося урагана жизни?..
Княгиня убила свою горничную — разумеется, нехотя и бессознательно, — она ее замучила
по мелочи, сломила ее, гнувши целую жизнь, она истомила ее унижениями, шероховатым, грубым прикосновением. Она несколько лет не позволяла ей идти замуж и разрешила только тогда, когда разглядела чахотку на ее страдальческом
лице.
А встретить тебя в самом деле я не хотел бы. Ты в моем воображении осталась с твоим юным
лицом, с твоими кудрями blond cendré, [пепельного цвета (фр.).] останься такою, ведь и ты, если вспоминаешь обо мне, то помнишь стройного юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью, так и помни и не знай, что взгляд потух, что я отяжелел, что морщины прошли
по лбу, что давно нет прежнего светлого и оживленного выражения в
лице, которое Огарев называл «выражением надежды», да нет и надежд.
Мы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне. Это не было притворством; смерть мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она оставалась одна с детьми в чужом городе, без денег, без близких людей. Сверх того, у ней бывали и прежде при сильных потрясениях эти нервные ошеломления, продолжавшиеся
по нескольку часов. Бледная, как смерть, с холодным
лицом и с закрытыми глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь воздухом и без дыхания в промежутках.
Уезжая, он взошел наверх; взволнованная всем происшедшим, Natalie сидела на креслах, закрывши
лицо, и горько плакала. Старик потрепал ее
по плечу и сказал...
Высокий ростом, с волосами странно разбросанными, без всякого единства прически, с резким
лицом, напоминающим ряд членов Конвента 93 года, а всего более Мара, с тем же большим ртом, с тою же резкой чертой пренебрежения на губах и с тем же грустно и озлобленно печальным выражением; к этому следует прибавить очки, шляпу с широкими полями, чрезвычайную раздражительность, громкий голос, непривычку себя сдерживать и способность,
по мере негодования, поднимать брови все выше и выше.
Около получаса ходили мы взад и вперед
по переулку, прежде чем вышла, торопясь и оглядываясь, небольшая худенькая старушка, та самая бойкая горничная, которая в 1812 году у французских солдат просила для меня «манже»; с детства мы звали ее Костенькой. Старушка взяла меня обеими руками за
лицо и расцеловала.
Роковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел на доктора и на таинственное
лицо «бабушки» с подобострастием. Ни Наташа, ни я, ни наша молодая горничная не смыслили ничего;
по счастию, к нам из Москвы приехала,
по просьбе моего отца, на это время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя нашу беспомощность, взяла самодержавно бразды правления, я повиновался, как негр.
Побранившись месяца два с Кетчером, который, будучи прав в фонде, [в сущности (от фр. au fond).] был постоянно неправ в форме, и, восстановив против себя несколько человек, может, слишком обидчивых
по материальному положению, она наконец очутилась
лицом к
лицу со мной.
В 1842 сортировка
по сродству давно была сделана, и наш стан стал в боевой порядок
лицом к
лицу с славянами. Об этой борьбе мы будем говорить в другом месте.
У окна сидел, развалясь, какой-то «друг дома», лакей или дежурный чиновник. Он встал, когда я взошел, вглядываясь в его
лицо, я узнал его, мне эту противную фигуру показывали в театре, это был один из главных уличных шпионов, помнится,
по фамилии Фабр. Он спросил меня...
С ним пришел, вероятно, его адъютант, тончайший корнет в мире, с неслыханно длинными ногами, белокурый, с крошечным беличьим
лицом и с тем добродушным выражением, которое часто остается у матушкиных сынков, никогда ничему не учившихся или,
по крайней мере, не выучившихся.
Генерал отступил торжественным маршем, юноша с беличьим
лицом и с ногами журавля отправился за ним. Сцена эта искупила мне много горечи того дня. Генеральский фрунт, прощание
по доверенности и, наконец, лукавая морда Рейнеке-Фукса, целующего безмозглую голову его превосходительства, — все это было до того смешно, что я чуть-чуть удержался. Мне кажется, что Дубельт заметил это и с тех пор начал уважать меня.
…В Москву я из деревни приехал в Великий пост; снег почти сошел, полозья режут
по камням, фонари тускло отсвечиваются в темных лужах, и пристяжная бросает прямо в
лицо мороженую грязь огромными кусками. А ведь престранное дело: в Москве только что весна установится, дней пять пройдут сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят в глаза, першит, и полицмейстер, стоя озабоченно на дрожках, показывает с неудовольствием на пыль — а полицейские суетятся и посыпают каким-то толченым кирпичом от пыли!»
Старикам и молодым было неловко с ним, не
по себе; они, бог знает отчего, стыдились его неподвижного
лица, его прямо смотрящего взгляда, его печальной насмешки, его язвительного снисхождения.
Представьте себе оранжерейного юношу, хоть того, который описал себя в «The Dream»; [«Сон» (англ.).] представьте его себе
лицом к
лицу с самым скучным, с самым тяжелым обществом,
лицом к
лицу с уродливым минотавром английской жизни, неловко спаянным из двух животных: одного дряхлого, другого
по колена в топком болоте, раздавленного, как Кариатида, постоянно натянутые мышцы которой не дают ни капли крови мозгу.
Как рыцарь был первообраз мира феодального, так купец стал первообразом нового мира: господа заменились хозяевами. Купец сам
по себе —
лицо стертое, промежуточное; посредник между одним, который производит, и другим, который потребляет, он представляет нечто вроде дороги, повозки, средства.
— Сколько хотите… Впрочем, — прибавил он с мефистофелевской иронией в
лице, — вы можете это дело обделать даром — права вашей матушки неоспоримы, она виртембергская подданная, адресуйтесь в Штутгарт — министр иностранных дел обязан заступиться за нее и выхлопотать уплату. Я,
по правде сказать, буду очень рад свалить с своих плеч это неприятное дело.
Николай раз на смотру, увидав молодца флангового солдата с крестом, спросил его: «Где получил крест?»
По несчастью, солдат этот был из каких-то исшалившихся семинаристов и, желая воспользоваться таким случаем, чтоб блеснуть красноречием, отвечал: «Под победоносными орлами вашего величества». Николай сурово взглянул на него, на генерала, надулся и прошел. А генерал, шедший за ним, когда поравнялся с солдатом, бледный от бешенства, поднял кулак к его
лицу и сказал: «В гроб заколочу Демосфена!»
Каждая черта его
лица, вовсе не правильного и скорее напоминающего славянский тип, чем итальянский, оживлена, проникнута беспредельной добротой, любовью и тем, что называется bienveillance (я употребляю французское слово, потому что наше «благоволение» затаскалось до того
по передним и канцеляриям, что его смысл исказился и оподлел).
Минутами разговор обрывается;
по его
лицу, как тучи
по морю, пробегают какие-то мысли — ужас ли то перед судьбами, лежащими на его плечах, перед тем народным помазанием, от которого он уже не может отказаться? Сомнение ли после того, как он видел столько измен, столько падений, столько слабых людей? Искушение ли величия? Последнего не думаю, — его личность давно исчезла в его деле…
Я уверен, что подобная черта страдания перед призванием была и на
лице девы Орлеанской, и на
лице Иоанна Лейденского, — они принадлежали народу, стихийные чувства, или, лучше, предчувствия, заморенные в нас, сильнее в народе. В их вере был фатализм, а фатализм сам
по себе бесконечно грустен. «Да свершится воля твоя», — говорит всеми чертами
лица Сикстинская мадонна. «Да свершится воля твоя», — говорит ее сын-плебей и спаситель, грустно молясь на Масличной горе.