Неточные совпадения
Заставы все заперли, вот ваш папенька и
остался у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие были щедушные да слабые.
За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там
останемся сохранны; сели, пригорюнившись, на скамеечках, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так
у них до кончины шрам и
остался; другие принялись за нас, один солдат вырвал вас
у кормилицы, развернул пеленки, нет ли-де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, изодрал пеленки, да и бросил.
Передняя и девичья составляли единственное живое удовольствие, которое
у меня
оставалось. Тут мне было совершенное раздолье, я брал партию одних против других, судил и рядил вместе с моими приятелями их дела, знал все их секреты и никогда не проболтался в гостиной о тайнах передней.
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему.
У Ивашевых
осталось двое детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери. Брат Ивашева испросил
у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
Вся история римского падения выражена тут бровями, лбами, губами; от дочерей Августа до Поппеи матроны успели превратиться в лореток, и тип лоретки побеждает и
остается; мужской тип, перейдя, так сказать, самого себя в Антиное и Гермафродите, двоится: с одной стороны, плотское и нравственное падение, загрязненные черты развратом и обжорством, кровью и всем на свете, безо лба, мелкие, как
у гетеры Гелиогабала, или с опущенными щеками, как
у Галбы; последний тип чудесно воспроизвелся в неаполитанском короле.
В доме
у его отца долго потом
оставался большой, писанный масляными красками портрет Огарева того времени (1827—28 года).
—
Остаться мне
у вас ночевать или ехать в Покровское? — спросил я его после обеда.
Бедные работники
оставались покинутыми на произвол судьбы, в больницах не было довольно кроватей,
у полиции не было достаточно гробов, и в домах, битком набитых разными семьями, тела
оставались дня по два во внутренних комнатах.
Года за полтора перед тем познакомились мы с В., это был своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер, вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и был в числе выпущенных; ссылки он не испытал, но слава
оставалась при нем. Он служил и имел большую силу
у генерал-губернатора. Князь Голицын любил людей с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В русском языке князь был не силен.
Для меня эта сцена имела всю прелесть новости, она
у меня
осталась в памяти навсегда; это был первый патриархальный русский процесс, который я видел.
История о зажигательствах в Москве в 1834 году, отозвавшаяся лет через десять в разных провинциях,
остается загадкой. Что поджоги были, в этом нет сомнения; вообще огонь, «красный петух» — очень национальное средство мести
у нас. Беспрестанно слышишь о поджоге барской усадьбы, овина, амбара. Но что за причина была пожаров именно в 1834 в Москве, этого никто не знает, всего меньше члены комиссии.
Для характеристики этого дела и всех подобных в России я приведу две небольшие подробности, которые
у меня особенно
остались в памяти.
Я
остался тот же, вы это знаете; чай, долетают до вас вести с берегов Темзы. Иногда вспоминаю вас, всегда с любовью;
у меня есть несколько писем того времени, некоторые из них мне ужасно дороги, и я люблю их перечитывать.
Труп Небабы лежал
у церковной стены, а возле ружье. Он застрелился супротив окон своего дома, на ноге
оставалась веревочка, которой он спустил курок. Инспектор врачебной управы плавно повествовал окружающим, что покойник нисколько не мучился; полицейские приготовлялись нести его в часть.
Княгиня
осталась одна.
У нее были две дочери; она обеих выдала замуж, обе вышли не по любви, а только чтоб освободиться от родительского гнета матери. Обе умерли после первых родов. Княгиня была действительно несчастная женщина, но несчастия скорее исказили ее нрав, нежели смягчили его. Она от ударов судьбы стала не кротче, не добрее, а жестче и угрюмее.
Теперь
у нее
оставались только братья и, главное, княжна. Княжна, с которой она почти не расставалась во всю жизнь, еще больше приблизила ее к себе после смерти мужа. Она не распоряжалась ничем в доме. Княгиня самодержавно управляла всем и притесняла старушку под предлогом забот и внимания.
Одни сухие и недаровитые натуры не знают этого романтического периода; их столько же жаль, как те слабые и хилые существа,
у которых мистицизм переживает молодость и
остается навсегда. В наш век с реальными натурами этого и не бывает; но откуда могло проникнуть в дом княгини светское влияние девятнадцатого столетия — он был так хорошо законопачен?
Это было невозможно… Troppo tardi… [Слишком поздно (ит.).] Оставить ее в минуту, когда
у нее,
у меня так билось сердце, — это было бы сверх человеческих сил и очень глупо… Я не пошел — она
осталась… Месяц прокладывал свои полосы в другую сторону. Она сидела
у окна и горько плакала. Я целовал ее влажные глаза, утирал их прядями косы, упавшей на бледно-матовое плечо, которое вбирало в себя месячный свет, терявшийся без отражения в нежно-тусклом отливе.
Мы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне. Это не было притворством; смерть мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она
оставалась одна с детьми в чужом городе, без денег, без близких людей. Сверх того,
у ней бывали и прежде при сильных потрясениях эти нервные ошеломления, продолжавшиеся по нескольку часов. Бледная, как смерть, с холодным лицом и с закрытыми глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь воздухом и без дыхания в промежутках.
— Перестань, мой друг, пожалуйста,
у меня нервы так расстроены — ох!.. Ты можешь идти наверх и там
остаться, — прибавила она, обращаясь к племяннице.
У Кетчера нельзя было
оставаться, он жил ужасно далеко, и в этот день
у его матери были гости.
Гусар снова меня отдал на сохранение денщику. В пять часов с половиной я стоял, прислонившись к фонарному столбу, и ждал Кетчера, взошедшего в калитку княгининого дома. Я и не попробую передать того, что происходило во мне, пока я ждал
у столба; такие мгновения
остаются потому личной тайной, что они немы.
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем русским,
оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые
оставались мужиками, то тем больше русского характера не могло утратиться
у молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и немецким книгам. Часть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.
С ним пришел, вероятно, его адъютант, тончайший корнет в мире, с неслыханно длинными ногами, белокурый, с крошечным беличьим лицом и с тем добродушным выражением, которое часто
остается у матушкиных сынков, никогда ничему не учившихся или, по крайней мере, не выучившихся.
В Германии Чаадаев сблизился с Шеллингом; это знакомство, вероятно, много способствовало, чтоб навести его на мистическую философию. Она
у него развилась в революционный католицизм, которому он
остался верен на всю жизнь. В своем «Письме» он половину бедствий России относит на счет греческой церкви, на счет ее отторжения от всеобъемлющего западного единства.
У одного вода размягчит мозг, другой, падая, сплюснет его, оба
останутся идиотами, третий не упадет, не умрет скарлатиной — и сделается поэтом, военачальником, бандитом, судьей.
Когда я ехал из России,
у меня не было никакого определенного плана, я хотел только
остаться донельзя за границей.
Теоретически освобожденный, я не то что хранил разные непоследовательные верования, а они сами
остались — романтизм революции я пережил, мистическое верование в прогресс, в человечество
оставалось дольше других теологических догматов; а когда я и их пережил,
у меня еще
оставалась религия личностей, вера в двух-трех, уверенность в себя, в волю человеческую.
Я помню французскую карикатуру, сделанную когда-то против фурьеристов с их attraction passionnée: [страстным влечением (фр.).] на ней представлен осел,
у которого на спине прикреплен шест, а на шесте повешено сено так, чтоб он мог его видеть. Осел, думая достать сено, должен идти вперед, — двигалось, разумеется, и сено — он шел за ним. Может, доброе животное и прошло бы далее так — но ведь все-таки оно
осталось бы в дураках!
Я пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему, что это совершеннейшая роскошь высылать человека, который сам едет и
у которого визированный пасс в кармане, — спросил его, в чем дело? Он уверял, что сам так же удивлен, как я, что мера взята министром внутренних дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что
у меня не
осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я написал разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал в Париж.
Последний раз я виделся с Прудоном в С.-Пелажи, меня высылали из Франции, — ему
оставались еще два года тюрьмы. Печально простились мы с ним, не было ни тени близкой надежды. Прудон сосредоточенно молчал, досада кипела во мне;
у обоих было много дум в голове, но говорить не хотелось.
В субботу утром я поехал к Гарибальди и, не застав его дома,
остался с Саффи, Гверцони и другими его ждать. Когда он возвратился, толпа посетителей, дожидавшихся в сенях и коридоре, бросилась на него; один храбрый бритт вырвал
у него палку, всунул ему в руку другую и с каким-то азартом повторял...
Все
остались в каком-то поднятом, тихо торжественном настроении. Точно после праздничного богослужения, после крестин или отъезда невесты
у всех было полно на душе, все перебирали подробности и примыкали к грозному, безответному — «а что дальше?».