Краса змии, цветов разнообразность, // Ее привет, огонь лукавых глаз // Понравились Марии в тот же час. // Чтоб усладить младого сердца праздность, // На сатане покоя нежный взор, // С ним завела
опасный разговор:
Неточные совпадения
Наконец началась и «кадриль литературы». В городе в последнее время, чуть только начинался где-нибудь
разговор о предстоящем бале, непременно сейчас же сводили на эту «кадриль литературы», и так как никто не мог представить, что это такое, то и возбуждала она непомерное любопытство.
Опаснее ничего не могло быть для успеха, и — каково же было разочарование!
Говорил я или не говорил? Говорил ли я, что следует очистить бельэтаж Михайловского театра от этих дам? Говорил ли я о пользе оспопрививания? Кто ж это знает? Может быть, и действительно говорил! Все это как-то странно перемешалось в моей голове, так что я решительно перестал различать ту грань, на которой кончается простой
разговор и начинается
разговор опасный. Поэтому я решился на все махнуть рукой и сознаться.
В такого рода
разговорах, но без всяких искренних, дружеских излияний, которым, казалось бы, невозможно было не быть при расставанье на долгое время между друзьями, из которых один отправлялся с намерением предпринять трудное и
опасное путешествие ко святым местам, доехали мы до первой станции (Химки, в тринадцати верстах от Москвы).
Весь этот
разговор, близкий ссоре, навеял на душу мне и грусть и бодрость: жалко было мужиков, моргали они глазами, как сычи на свету, и понимал я, что каждый из них много перемолол в душе тоски и горя, прежде чем решиться пойти к парням, которых они помнили бесштанными. Нравилось мне внимательное и грустное молчание Вани, смущал Авдей жадными глазами своими, и не совсем понятна была
опасная прямота Егора.
У Некрасова он держал себя очень тактично, с соблюдением собственного достоинства, в общий
разговор вставлял, кстати, какой-нибудь анекдотический случай из своего прошедшего, но никогда не развивал идеи, и человек, не знающий, кто он, с трудом бы принял его за радикала-народника, за публициста, которого цензура считала очень
опасным, и тогдашнего руководителя такого писателя, как Михайловский.