Неточные совпадения
При Николае де Санглен попал сам под надзор полиции
и считался либералом, оставаясь
тем же, чем был; по
одному этому легко вымерить разницу царствований.
Старосты
и его missi dominici [господские сподручные (лат.).] грабили барина
и мужиков; зато все находившееся на глазах было подвержено двойному контролю; тут береглись свечи
и тощий vin de Graves [сорт белого вина (фр.).] заменялся кислым крымским вином в
то самое время, как в
одной деревне сводили целый лес, а в другой ему
же продавали его собственный овес.
Я его застал в 1839, а еще больше в 1842, слабым
и уже действительно больным. Сенатор умер, пустота около него была еще больше, даже
и камердинер был другой, но он сам был
тот же,
одни физические силы изменили,
тот же злой ум,
та же память, он так
же всех теснил мелочами,
и неизменный Зонненберг имел свое прежнее кочевье в старом доме
и делал комиссии.
То же с девочками:
одни приготовлялись к рукодельям, другие — к должности нянюшек
и, наконец, способнейшие — в классные дамы
и в гувернантки.
Одним утром явился к моему отцу небольшой человек в золотых очках, с большим носом, с полупотерянными волосами, с пальцами, обожженными химическими реагенциями. Отец мой встретил его холодно, колко; племянник отвечал
той же монетой
и не хуже чеканенной; померявшись, они стали говорить о посторонних предметах с наружным равнодушием
и расстались учтиво, но с затаенной злобой друг против друга. Отец мой увидел, что боец ему не уступит.
— Слушайте, — сказал я, — вы можете быть уверены, что ректор начнет не с вас, а с меня; говорите
то же самое с вариациями; вы
же и в самом деле ничего особенного не сделали. Не забудьте
одно: за
то, что вы шумели,
и за
то, что лжете, — много-много вас посадят в карцер; а если вы проболтаетесь да кого-нибудь при мне запутаете, я расскажу в аудитории,
и мы отравим вам ваше существование.
В утешение нашим дамам я могу только
одно сказать, что англичанки точно так
же метались, толпились, тормошились, не давали проходу другим знаменитостям: Кошуту, потом Гарибальди
и прочим; но горе
тем, кто хочет учиться хорошим манерам у англичанок
и их мужей!
Один раз, оскорбленный нелепостью его возражений, я ему заметил, что он такой
же отсталый консерватор, как
те, против которых он всю жизнь сражался. Полевой глубоко обиделся моими словами
и, качая головой, сказал мне...
Желая везде
и во всем убить всякий дух независимости, личности, фантазии, воли, Николай издал целый
том церковных фасад, высочайше утвержденных. Кто бы ни хотел строить церковь, он должен непременно выбрать
один из казенных планов. Говорят, что он
же запретил писать русские оперы, находя, что даже писанные в III Отделении собственной канцелярии флигель-адъютантом Львовым никуда не годятся. Но это еще мало — ему бы издать собрание высочайше утвержденных мотивов.
Отец мой возил меня всякий год на эту языческую церемонию; все повторялось в
том же порядке, только иных стариков
и иных старушек недоставало, об них намеренно умалчивали,
одна княжна говаривала: «А нашего-то Ильи Васильевича
и нет, дай ему бог царство небесное!.. Кого-то в будущий год господь еще позовет?» —
И сомнительно качала головой.
Уцелев
одна из всей семьи, она стала бояться за свою ненужную жизнь
и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить. Боясь прошедшего
и воспоминаний, она удаляла все вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты.
То же было после княжны — какаду
и обезьяна были сосланы в людскую, потом высланы из дома. Обезьяна доживала свой век в кучерской у Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков
и потешая форейторов.
Одни сухие
и недаровитые натуры не знают этого романтического периода; их столько
же жаль, как
те слабые
и хилые существа, у которых мистицизм переживает молодость
и остается навсегда. В наш век с реальными натурами этого
и не бывает; но откуда могло проникнуть в дом княгини светское влияние девятнадцатого столетия — он был так хорошо законопачен?
Я жил в особом отделении
того же дома
и имел общий стол с Витбергом;
и вот мы очутились под
одной крышей — именно тогда, когда должны были бы быть разделены морями.
Дома мы выпили с шаферами
и Матвеем две бутылки вина, шаферы посидели минут двадцать,
и мы остались
одни,
и нам опять, как в Перове, это казалось так естественно, так просто, само собою понятно, что мы совсем не удивлялись, а потом месяцы целые не могли надивиться
тому же.
— Воюет с студентами, — заметила она, — все в голове
одно — конспирации; ну, а
те и рады подслуживаться; все пустяками занимаются. Людишки такие дрянные около него — откуда это он их набрал? — без роду
и племени. Так, видите, mon cher conspirateur, [мой милый заговорщик (фр.).] что
же вам было тогда — лет шестнадцать?
— На что
же это по трактирам-то, дорого стоит, да
и так нехорошо женатому человеку. Если не скучно вам со старухой обедать — приходите-ка, а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете вещи, даром что молоды, вот мы с вами
и потолкуем о
том о сем, а
то, знаете, с этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно — все
одно: об дворе да кому орден дали — все пустое.
Сорок лет спустя я видел
то же общество, толпившееся около кафедры
одной из аудиторий Московского университета; дочери дам в чужих каменьях, сыновья людей, не смевших сесть, с страстным сочувствием следили за энергической, глубокой речью Грановского, отвечая взрывами рукоплесканий на каждое слово, глубоко потрясавшее сердца смелостью
и благородством.
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь с
тем успокоенным, ровным шагом, к которому приучил нас опыт
и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в
то же время юны,
и оттого
одни, выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету, каждый день подвергались аресту, отставке, ссылке.
Педанты, которые каплями пота
и одышкой измеряют труд мысли, усомнятся в этом… Ну, а как
же, спросим мы их, Прудон
и Белинский, неужели они не лучше поняли — хоть бы методу Гегеля, чем все схоласты, изучавшие ее до потери волос
и до морщин? А ведь ни
тот, ни другой не знали по-немецки, ни
тот, ни другой не читали ни
одного гегелевского произведения, ни
одной диссертации его левых
и правых последователей, а только иногда говорили об его методе с его учениками.
Воспрещается ему впредь возвращаться под опасением наказаний, положенных 8 пунктом
того же закона (тюремное заключение от
одного месяца до шести
и денежный штраф).
Я с ранних лет должен был бороться с воззрением всего, окружавшего меня, я делал оппозицию в детской, потому что старшие наши, наши деды были не Фоллены, а помещики
и сенаторы. Выходя из нее, я с
той же запальчивостью бросился в другой бой
и, только что кончил университетский курс, был уже в тюрьме, потом в ссылке. Наука на этом переломилась, тут представилось иное изучение — изучение мира несчастного, с
одной стороны, грязного — с другой.
Получив весть об утверждении моих прав, мне было почти необходимо съездить поблагодарить новых сограждан
и познакомиться с ними. К
тому же у меня именно в это время была сильная потребность побыть
одному, всмотреться в себя, сверить прошлое, разглядеть что-нибудь в тумане будущего,
и я был рад внешнему толчку.
Потом я узнал, что простые швейцарские вина, вовсе не крепкие на вкус, получают с летами большую силу
и особенно действуют на непривычных. Канцлер нарочно мне не сказал этого. К
тому же, если б он
и сказал, я не стал бы отказываться от добродушного угощения крестьян, от их тостов
и еще менее не стал бы церемонно мочить губы
и ломаться. Что я хорошо поступил, доказывается
тем, что через год, проездом из Берна в Женеву, я встретил на
одной станции моратского префекта.
Ледрю-Роллен сначала, потом полковник Фрапполи как представитель мацциниевской партии заплатили большие деньги, но не спасли «Реформу». Все резкие органы социализма
и республики были убиты этим средством. В
том числе,
и в самом начале, Прудонов «Le Representant du Peuple», потом его
же «Le Peuple». Прежде чем оканчивался
один процесс, начинался другой.
Действительно, политические республиканцы составляют не больше как
одну из вариаций на
ту же конституционную
тему, на которую играют свои вариации Гизо, Одилон Барро
и другие.
А уже, конечно, нельзя сказать об англичанах, чтоб они не любили своего отечества, или чтоб они были не национальны. Расплывающаяся во все стороны Англия заселила полмира, в
то время как скудная соками Франция —
одни колонии потеряла, а с другими не знает, что делать. Они ей
и не нужны; Франция довольна собой
и лепится все больше
и больше к своему средоточию, а средоточие — к своему господину. Какая
же независимость может быть в такой стране?
— Никакого. С
тех пор как я вам писал письмо, в ноябре месяце, ничего не переменилось. Правительство, чувствующее поддержку во всех злодействах в Польше, идет очертя голову, ни в грош не ставит Европу, общество падает глубже
и глубже. Народ молчит. Польское дело — не его дело, — у нас враг
один, общий, но вопрос розно поставлен. К
тому же у нас много времени впереди — а у них его нет.