Неточные совпадения
Учители, ходящие по билетам, опаздывающие по непредвидимым причинам и уходящие слишком рано по обстоятельствам,
не зависящим от их воли, строят немцу куры, и он при всей безграмотности начинает себя
считать ученым.
Мой отец
считал религию в числе необходимых вещей благовоспитанного человека; он говорил, что надобно верить в Священное писание без рассуждений, потому что умом тут ничего
не возьмешь, и все мудрования затемняют только предмет; что надобно исполнять обряды той религии, в которой родился,
не вдаваясь, впрочем, в излишнюю набожность, которая идет старым женщинам, а мужчинам неприлична.
Старик Бушо
не любил меня и
считал пустым шалуном за то, что я дурно приготовлял уроки, он часто говаривал: «Из вас ничего
не выйдет», но когда заметил мою симпатию к его идеям régicides, [цареубийственным (фр.).] он сменил гнев на милость, прощал ошибки и рассказывал эпизоды 93 года и как он уехал из Франции, когда «развратные и плуты» взяли верх. Он с тою же важностию,
не улыбаясь, оканчивал урок, но уже снисходительно говорил...
Он на своей почве был очень занимателен, чрезвычайно учен, остер и даже любезен; но для этого
не надобно было ходить дальше обезьян; от камней до орангутанга его все интересовало, далее он неохотно пускался, особенно в философию, которую
считал болтовней.
Я
считаю большим несчастием положение народа, которого молодое поколение
не имеет юности; мы уже заметили, что одной молодости на это недостаточно. Самый уродливый период немецкого студентства во сто раз лучше мещанского совершеннолетия молодежи во Франции и Англии; для меня американские пожилые люди лет в пятнадцать от роду — просто противны.
Но, с другой стороны, он его
считал внучатным племянником и, следственно, родственной фамилии искажать
не мог.
Эти вопросы были легки, но
не были вопросы. В захваченных бумагах и письмах мнения были высказаны довольно просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли человек или нет такие строки. Комиссия
сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: «Как вы объясняете следующее место вашего письма?»
— Позвольте,
не о том речь, — продолжал я, — велика ли моя вина или нет; но если я убийца, я
не хочу, чтоб меня
считали вором. Я
не хочу, чтоб обо мне, даже оправдывая меня, сказали, что я то-то наделал «под пьяную руку», как вы сейчас выразились.
Я потому остановился на этой характеристике, что сначала я был обманут этими господами и в самом деле
считал их несколько получше других; что вовсе
не так…
…Вятские мужики вообще
не очень выносливы. Зато их и
считают чиновники ябедниками и беспокойными. Настоящий клад для земской полиции это вотяки, мордва, чуваши; народ жалкий, робкий, бездарный. Исправники дают двойной окуп губернаторам за назначение их в уезды, населенные финнами.
«Ну, говорит, куда же ты их денешь, сам
считай — лекарю два, военному приемщику два, письмоводителю, ну, там на всякое угощение все же больше трех
не выйдет, — так ты уж остальные мне додай, а я постараюсь уладить дельце».
— Как бы то ни было, я
считаю его поступок презрительным, гнусным, я
не уважаю такого человека.
В тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и горячи, чтоб
не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг Станкевича, но сблизиться
не могли. Они чертили философские системы, занимались анализом себя и успокоивались в роскошном пантеизме, из которого
не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую науку
считали средством. Правительство постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших.
— Нет, уж это позвольте, это
не такие люди, этого никогда
не бывает, чтоб, получимши благодарность,
не исполнить долг чести, — ответил корректор до того обиженным тоном, что я
счел нужным его смягчить легкой прибавочкой благодарности.
Поль-Луи Курье уже заметил в свое время, что палачи и прокуроры становятся самыми вежливыми людьми. «Любезнейший палач, — пишет прокурор, — вы меня дружески одолжите, приняв на себя труд, если вас это
не обеспокоит, отрубить завтра утром голову такому-то». И палач торопится отвечать, что «он
считает себя счастливым, что такой безделицей может сделать приятное г. прокурору, и остается всегда готовый к его услугам — палач». А тот — третий, остается преданным без головы.
Я заметил очень хорошо, что в нем боролись два чувства, он понял всю несправедливость дела, но
считал обязанностью директора оправдать действие правительства; при этом он
не хотел передо мной показать себя варваром, да и
не забывал вражду, которая постоянно царствовала между министерством и тайной полицией.
Не вызванный ничем с моей стороны, он
счел нужным сказать, что он
не терпит, чтоб советники подавали голос или оставались бы письменно при своем мнении, что это задерживает дела, что если что
не так, то можно переговорить, а как на мнения пойдет, то тот или другой должен выйти в отставку.
Не сердитесь за эти строки вздору, я
не буду продолжать их; они почти невольно сорвались с пера, когда мне представились наши московские обеды; на минуту я забыл и невозможность записывать шутки, и то, что очерки эти живы только для меня да для немногих, очень немногих оставшихся. Мне бывает страшно, когда я
считаю — давно ли перед всеми было так много, так много дороги!..
Люди добросовестной учености, ученики Гегеля, Ганса, Риттера и др., они слушали их именно в то время, когда остов диалектики стал обрастать мясом, когда наука перестала
считать себя противуположною жизни, когда Ганс приходил на лекцию
не с древним фолиантом в руке, а с последним нумером парижского или лондонского журнала.
Зачем модные дамы заглядывали в келью угрюмого мыслителя, зачем генералы,
не понимающие ничего штатского,
считали себя обязанными явиться к старику, неловко прикинуться образованными людьми и хвастаться потом, перевирая какое-нибудь слово Чаадаева, сказанное на их же счет?
Он, вероятно, заметил, что открытие это
не принесло мне особенного удовольствия, и потому
счел нужным рассказать мне, вроде извинения, историю о потере носа и его восстановлении.
Рыцарь был страшная невежда, драчун, бретер, разбойник и монах, пьяница и пиетист, но он был во всем открыт и откровенен, к тому же он всегда готов был лечь костьми за то, что
считал правым; у него было свое нравственное уложение, свой кодекс чести, очень произвольный, но от которого он
не отступал без утраты собственного уважения или уважения равных.
Глупо или притворно было бы в наше время денежного неустройства пренебрегать состоянием. Деньги — независимость, сила, оружие. А оружие никто
не бросает во время войны, хотя бы оно и было неприятельское, Даже ржавое. Рабство нищеты страшно, я изучил его во всех видах, живши годы с людьми, которые спаслись, в чем были, от политических кораблекрушений. Поэтому я
считал справедливым и необходимым принять все меры, чтоб вырвать что можно из медвежьих лап русского правительства.
Не надобно забывать и то нравственное равнодушие, ту шаткость мнений, которые остались осадком от перемежающихся революций и реставраций. Люди привыкли
считать сегодня то за героизм и добродетель, за что завтра посылают в каторжную работу; лавровый венок и клеймо палача менялись несколько раз на одной и той же голове. Когда к этому привыкли, нация шпионов была готова.
Я говорю об этом совершенно объективно; после юношеских попыток, окончившихся моей ссылкой в 1835 году, я
не участвовал никогда ни в каком тайном обществе, но совсем
не потому, что я
считаю расточение сил на индивидуальные попытки за лучшее.
Простите мне, любезный Маццини, и откровенность, и длину моего письма и
не переставайте ни любить меня немного, ни
считать человеком, преданным вашему делу, — но тоже преданным и своим убеждениям».
Одним утром горничная наша, с несколько озабоченным видом, сказала мне, что русский консул внизу и спрашивает, могу ли я его принять. Я до того уже
считал поконченными мои отношения с русским правительством, что сам удивился такой чести и
не мог догадаться, что ему от меня надобно.
Я действительно
не знаю, возможно ли было скромнее и проще отвечать; но у нас так велика привычка к рабскому молчанию, что и это письмо консул в Ницце
счел чудовищно дерзким, да, вероятно, и сам Орлов, также.
Сардинское правительство, господин Президент, — правительство образованное и свободное. Как же возможно, чтоб оно
не дозволило жить (ne tolerat pas) в Пиэмонте больному ребенку шести лет? Я действительно
не знаю, как мне
считать этот запрос цюрихской полиции — за странную шутку или за следствие пристрастия к залогам вообще.
Он
не употребляет этих фраз,
не щадит революционных староверов, и за то французы его
считают эгоистом, индивидуалистом, чуть
не ренегатом и изменником.
Вы увидите наш путь по общей полемике, и вам надобно будет держаться его; я уверен, что мне никогда
не придется поправлять ваши мнения; я это
счел бы величайшим несчастием, скажу откровенно, весь успех журнала зависит от нашего согласия.
И он бежит с трупом — только
не дочери, а матери, которую
считает живой!