Неточные совпадения
Я довольно нагляделся, как страшное сознание крепостного состояния убивает, отравляет существование дворовых, как оно гнетет, одуряет их душу. Мужики, особенно оброчные, меньше чувствуют личную неволю, они как-то
умеют не верить своему полному рабству. Но тут, сидя на грязном залавке передней с утра до ночи или стоя с тарелкой за столом, — нет места сомнению.
Когда священник начал мне давать уроки, он был удивлен
не только общим знанием Евангелия, но тем, что я приводил тексты буквально. «Но господь бог, — говорил он, — раскрыв ум,
не раскрыл еще сердца». И мой теолог, пожимая плечами, удивлялся моей «двойственности», однако же был доволен мною, думая, что у Терновского
сумею держать ответ.
… А
не странно ли подумать, что,
умей Зонненберг плавать или утони он тогда в Москве-реке, вытащи его
не уральский казак, а какой-нибудь апшеронский пехотинец, я бы и
не встретился с Ником или позже, иначе,
не в той комнатке нашего старого дома, где мы, тайком куря сигарки, заступали так далеко друг другу в жизнь и черпали друг в друге силу.
Везде
уметь найтиться, нигде
не соваться вперед, со всеми чрезвычайная вежливость и ни с кем фамильярности».
Как ни проста, кажется, была должность Карла Ивановича, но отец мой
умел ей придать столько горечи, что мой бедный ревелец, привыкнувший ко всем бедствиям, которые могут обрушиться на голову человека без денег, без ума, маленького роста, рябого и немца,
не мог постоянно выносить ее.
Филарет
умел хитро и ловко унижать временную власть; в его проповедях просвечивал тот христианский неопределенный социализм, которым блистали Лакордер и другие дальновидные католики. Филарет с высоты своего первосвятительного амвона говорил о том, что человек никогда
не может быть законно орудием другого, что между людьми может только быть обмен услуг, и это говорил он в государстве, где полнаселения — рабы.
Его удаль была другая,
не наша, богатырская, иногда заносчивая; аристократизм несчастия развил в нем особое самолюбие; но он много
умел любить и других и отдавался им,
не скупясь.
Он познакомил нас с нею. В этой семье все носило следы царского посещения; она вчера пришла из Сибири, она была разорена, замучена и вместе с тем полна того величия, которое кладет несчастие
не на каждого страдальца, а на чело тех, которые
умели вынести.
Я часто замечал эту непоколебимую твердость характера у почтовых экспедиторов, у продавцов театральных мест, билетов на железной дороге, у людей, которых беспрестанно тормошат и которым ежеминутно мешают; они
умеют не видеть человека, глядя на него, и
не слушают его, стоя возле.
Изверг этот взял стакан, налил его до невозможной полноты и вылил его себе внутрь,
не переводя дыхания; этот образ вливания спиртов и вин только существует у русских и у поляков; я во всей Европе
не видал людей, которые бы пили залпом стакан или
умели хватить рюмку.
— Я это больше для солдата и сделал, вы
не знаете, что такое наш солдат — ни малейшего попущения
не следует допускать, но поверьте, я
умею различать людей — позвольте вас спросить, какой несчастный случай…
Это были люди умные, образованные, честные, состарившиеся и выслужившиеся «арзамасские гуси»; они
умели писать по-русски, были патриоты и так усердно занимались отечественной историей, что
не имели досуга заняться серьезно современностью Все они чтили незабвенную память Н. М. Карамзина, любили Жуковского, знали на память Крылова и ездили в Москве беседовать к И. И. Дмитриеву, в его дом на Садовой, куда и я езживал к нему студентом, вооруженный романтическими предрассудками, личным знакомством с Н. Полевым и затаенным чувством неудовольствия, что Дмитриев, будучи поэтом, — был министром юстиции.
Не знаю, насколько она была довольна плодом своего воспитания, образовавши, с помощью французского инженера, Вольтерова родственника, помещиков esprits forts, [вольнодумцев (фр.).] но уважение к себе вселить она
умела, и племянники,
не очень расположенные к чувствам покорности и уважения, почитали старушку и часто слушались ее до конца ее жизни.
Женщина эта играла очень
не важную роль, пока княжна была жива, но потом так ловко
умела приладиться к капризам княгини и к ее тревожному беспокойству о себе, что вскоре заняла при ней точно то место, которое сама княгиня имела при тетке.
Я Сашу потом знал очень хорошо. Где и как
умела она развиться, родившись между кучерской и кухней,
не выходя из девичьей, я никогда
не мог понять, но развита была она необыкновенно. Это была одна из тех неповинных жертв, которые гибнут незаметно и чаще, чем мы думаем, в людских, раздавленные крепостным состоянием. Они гибнут
не только без всякого вознаграждения, сострадания, без светлого дня, без радостного воспоминания, но
не зная,
не подозревая сами, что в них гибнет и сколько в них умирает.
Раз вечером, говоря о том о сем, я сказал, что мне бы очень хотелось послать моей кузине портрет, но что я
не мог найти в Вятке человека, который бы
умел взять карандаш в руки.
Мне нравилась наивная девушка, которая за себя постоять
умела, и
не знаю, как это случилось, но ей первой рассказал я о моей любви, ей переводил письма.
…Р. страдала, я с жалкой слабостью ждал от времени случайных разрешений и длил полуложь. Тысячу раз хотел я идти к Р., броситься к ее ногам, рассказать все, вынести ее гнев, ее презрение… но я боялся
не негодования — я бы ему был рад, — боялся слез. Много дурного надобно испытать, чтоб
уметь вынести женские слезы, чтоб
уметь сомневаться, пока они, еще теплые, текут по воспаленной щеке. К тому же ее слезы были бы искренние.
Вечер. «Теперь происходит совещание. Лев Алексеевич (Сенатор) здесь. Ты уговариваешь меня, —
не нужно, друг мой, я
умею отворачиваться от этих ужасных, гнусных сцен, куда меня тянут на цепи. Твой образ сияет надо мной, за меня нечего бояться, и самая грусть и самое горе так святы и так сильно и крепко обняли душу, что, отрывая их, сделаешь еще больнее, раны откроются».
И хорошо, что человек или
не подозревает, или
умеет не видать, забыть. Полного счастия нет с тревогой; полное счастие покойно, как море во время летней тишины. Тревога дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от чувства гармонического, бесконечного мира. А потому сон или нет, но я ужасно высоко ценю это доверие к жизни, пока жизнь
не возразила на него,
не разбудила… мрут же китайцы из-за грубого упоения опиумом…»
…Как человеческая грудь богата на ощущение счастия, на радость, лишь бы люди
умели им отдаваться,
не развлекаясь пустяками.
Но — и в этом его личная мощь — ему вообще
не часто нужно было прибегать к таким фикциям, он на каждом шагу встречал удивительных людей,
умел их встречать, и каждый, поделившийся его душою, оставался на всю жизнь страстным другом его и каждому своим влиянием он сделал или огромную пользу, или облегчил ношу.
Но виновные
не открывались. Русский человек удивительно
умеет молчать.
Грановский
сумел в мрачную годину гонений, от 1848 года до смерти Николая, сохранить
не только кафедру, но и свой независимый образ мыслей, и это потому, что в нем с рыцарской отвагой, с полной преданностью страстного убеждения стройно сочеталась женская нежность, мягкость форм и та примиряющая стихия, о которой мы говорили.
Ребенок этот был одарен необыкновенными способностями; вечная тишина вокруг него, сосредоточивая его живой, порывистый характер, славно помогала его развитию и вместе с тем изощряла необычайно пластическую наблюдательность: глазенки его горели умом и вниманием; пяти лет он
умел дразнить намеренно карикатурно всех приходивших к нам с таким комическим тактом, что нельзя было
не смеяться.
Трудно людям,
не видавшим ничего подобного, — людям, выросшим в канцеляриях, казармах и передней, понять подобные явления — «флибустьер», сын моряка из Ниццы, матрос, повстанец… и этот царский прием! Что он сделал для английского народа?.. И добрые люди ищут, ищут в голове объяснения, ищут тайную пружину. «В Англии удивительно, с каким плутовством
умеет начальство устроивать демонстрации… Нас
не проведешь — Wir, wissen, was wir wissen [Мы знаем, что знаем (нем.).] — мы сами Гнейста читали!»