Неточные совпадения
…Когда я думаю о том, как мы двое теперь,
под пятьдесят
лет, стоим за первым станком русского вольного слова, мне кажется, что наше ребячье Грютли на Воробьевых горах было
не тридцать три
года тому назад, а много — три!
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины романа я
не понимал и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший. В 1839
году «Вертер» попался мне случайно
под руки, это было во Владимире; я рассказал моей жене, как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние письма… и когда дошел до того же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
Я
не отомстил: гвардия и трон, алтарь и пушки — все осталось; но через тридцать
лет я стою
под тем же знаменем, которого
не покидал ни разу» («Полярная звезда» на 1855).
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать
лет тому назад в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и дом священника, где он сиживал на лавочке в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда
не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо у самого конца, круто подогнувши третий палец
под него.
В два
года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и
не за свое дело сложил голову. Это был молодой генерал, убитый черкесами
под Дарго. Лавры
не лечат сердца матери… Другим даже
не удалось хорошо погибнуть; тяжелая русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Уткин, «вольный художник, содержащийся в остроге», как он подписывался
под допросами, был человек
лет сорока; он никогда
не участвовал ни в каком политическом деле, но, благородный и порывистый, он давал волю языку в комиссии, был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в котором вода текла со стен.
В ней было изображено, что государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание молодые
лета преступников, повелел
под суд нас
не отдавать, а объявить нам, что по закону следовало бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, — лишить живота; а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу.
Тут уж как-то завелась переписка с консисторией, и поп, наследник того, который
под хмельком целомудренно
не разбирал плотских различий, выступил на сцену, и дело длилось
годы, и чуть ли девочку
не оставили в подозрении мужеского пола.
Сначала бедную девочку ничему
не учили
под предлогом, что раннее учение бесполезно; потом, то есть
года через три или четыре, наскучив замечаниями Сенатора и даже посторонних, княгиня решилась устроить учение, имея в виду наименьшую трату денег.
Губернатора велено было судить сенату…, [Чрезвычайно досадно, что я забыл имя этого достойного начальника губернии, помнится, его фамилья Жеребцов. (Прим. А. И. Герцена.)] оправдать его даже там нельзя было. Но Николай издал милостивый манифест после коронации,
под него
не подошли друзья Пестеля и Муравьева,
под него подошел этот мерзавец. Через два-три
года он же был судим в Тамбове за злоупотребление властью в своем именье; да, он подошел
под манифест Николая, он был ниже его.
Она у нас прожила
год. Время
под конец нашей жизни в Новгороде было тревожно — я досадовал на ссылку и со дня на день ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать в Москву. Тут я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его
не избегают.
Десять
лет стоял он, сложа руки, где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и — воплощенным veto, [запретом (лат.).] живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества,
не мог его покинуть, потом сказал свое слово, спокойно спрятав, как прятал в своих чертах, страсть
под ледяной корой.
Неточные совпадения
В семь
лет мирской копеечки //
Под ноготь
не зажал, // В семь
лет не тронул правого, //
Не попустил виновному.
Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна
под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата [Марат в то время
не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому,
не по горячим следам, а несколько
лет спустя.
Подложили цепи
под колеса вместо тормозов, чтоб они
не раскатывались, взяли лошадей
под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки
не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в
год проезжает,
не вылезая из своего тряского экипажа.
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал:
не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть
не отдал
под суд. Оно и точно: другой раз целый
год живешь, никого
не видишь, да как тут еще водка — пропадший человек!
Если ты над нею
не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй
не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а
года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо
не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя
под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…