Неточные совпадения
…А между тем я тогда едва
начинал приходить в себя, оправляться после ряда страшных событий, несчастий, ошибок.
История последних годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я
с ужасом видел, что ни один человек, кроме меня, не знает ее и что
с моей смертью умрет истина.
После нашей
истории, шедшей вслед за сунгуровской, и до
истории Петрашевского прошло спокойно пятнадцать лет, именно те пятнадцать, от которых едва
начинает оправляться Россия и от которых сломились два поколения: старое, потерявшееся в буйстве, и молодое, отравленное
с детства, которого квёлых представителей мы теперь видим.
В самой пасти чудовища выделяются дети, не похожие на других детей; они растут, развиваются и
начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть без малейшего следа, но остаются, и если умирают на полдороге, то не всё умирает
с ними. Это начальные ячейки, зародыши
истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще.
Желтый и почернелый,
с безумными глазами и все еще повязанный кровавым платком, он
начал новое следствие; тут эта
история принимает чудовищные размеры.
В мире не было ничего противуположнее славянам, как безнадежный взгляд Чаадаева, которым он мстил русской жизни, как его обдуманное, выстраданное проклятие ей, которым он замыкал свое печальное существование и существование целого периода русской
истории. Он должен был возбудить в них сильную оппозицию, он горько и уныло-зло оскорблял все дорогое им,
начиная с Москвы.
Нельзя же двум великим историческим личностям, двум поседелым деятелям всей западной
истории, представителям двух миров, двух традиций, двух
начал — государства и личной свободы, нельзя же им не остановить, не сокрушить третью личность, немую, без знамени, без имени, являющуюся так не вовремя
с веревкой рабства на шее и грубо толкающуюся в двери Европы и в двери
истории с наглым притязанием на Византию,
с одной ногой на Германии,
с другой — на Тихом океане.
Я ему заметил, что в Кенигсберге я спрашивал и мне сказали, что места останутся, кондуктор ссылался на снег и на необходимость взять дилижанс на полозьях; против этого нечего было сказать. Мы
начали перегружаться
с детьми и
с пожитками ночью, в мокром снегу. На следующей станции та же
история, и кондуктор уже не давал себе труда объяснять перемену экипажа. Так мы проехали
с полдороги, тут он объявил нам очень просто, что «нам дадут только пять мест».
Если роды кончатся хорошо, все пойдет на пользу; но мы не должны забывать, что по дороге может умереть ребенок или мать, а может, и оба, и тогда — ну, тогда
история с своим мормонизмом
начнет новую беременность…
Неточные совпадения
Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о том, как освобожденный сорокамиллионный мир Славян должен вместе
с Россией
начать новую эпоху в
истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое для него, несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем его звали, тревожили его, — как только он остался один, выйдя из гостиной, он тотчас же вспомнил свои утренние мысли.
—
С самого
начала истории я уже стал подозревать, что тут какой-то мерзкий подвох; я стал подозревать вследствие некоторых особых обстоятельств, только мне одному известных, которые я сейчас и объясню всем: в них все дело!
Даже бумага выпала из рук Раскольникова, и он дико смотрел на пышную даму, которую так бесцеремонно отделывали; но скоро, однако же, сообразил, в чем дело, и тотчас же вся эта
история начала ему очень даже нравиться. Он слушал
с удовольствием, так даже, что хотелось хохотать, хохотать, хохотать… Все нервы его так и прыгали.
— Мы, люди, —
начал он, отталкивая Берендеева взглядом, — мы,
с моей точки зрения, люди, на которых
историей возложена обязанность организовать революцию, внести в ее стихию всю мощь нашего сознания, ограничить нашей волей неизбежный анархизм масс…
У него была привычка беседовать
с самим собою вслух. Нередко, рассказывая
историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав,
начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал: