Неточные совпадения
Тон «Записок одного
молодого человека» до того
был розен, что я не мог ничего взять из них; они принадлежат
молодому времени, они должны остаться сами по себе.
Зато он до семидесяти пяти лет
был здоров, как
молодой человек, являлся на всех больших балах и обедах, на всех торжественных собраниях и годовых актах — все равно каких: агрономических или медицинских, страхового от огня общества или общества естествоиспытателей… да, сверх того, зато же, может, сохранил до старости долю человеческого сердца и некоторую теплоту.
Он
был камердинером Сенатора и моего отца во время их службы в гвардии, добрый, честный и трезвый человек, глядевший в глаза
молодым господам и угадывавший, по их собственным словам, их волю, что, думаю,
было не легко.
Доктор выпросил ему позволение ходить на лекции медико-хирургической академии;
молодой человек
был с способностями, выучился по-латыни, по-немецки и лечил кой-как.
Я ее полюбил за то особенно, что она первая стала обращаться со мной по-человечески, то
есть не удивлялась беспрестанно тому, что я вырос, не спрашивала, чему учусь и хорошо ли учусь, хочу ли в военную службу и в какой полк, а говорила со мной так, как люди вообще говорят между собой, не оставляя, впрочем, докторальный авторитет, который девушки любят сохранять над мальчиками несколько лет
моложе их.
Я, стало
быть, вовсе не обвиняю ни монастырку, ни кузину за их взаимную нелюбовь, но понимаю, как
молодая девушка, не привыкнувшая к дисциплине, рвалась куда бы то ни
было на волю из родительского дома. Отец, начинавший стариться, больше и больше покорялся ученой супруге своей; улан, брат ее, шалил хуже и хуже, словом, дома
было тяжело, и она наконец склонила мачеху отпустить ее на несколько месяцев, а может, и на год, к нам.
Вольтер этой почтенной фаланги
был начальник тайной полиции при Александре — Яков Иванович де Санглен; ее
молодой человек, подававший надежды, — Пимен Арапов.
Надобно заметить, что эти вдовы еще незамужними, лет сорок, пятьдесят тому назад,
были прибежны к дому княгини и княжны Мещерской и с тех пор знали моего отца; что в этот промежуток между
молодым шатаньем и старым кочевьем они лет двадцать бранились с мужьями, удерживали их от пьянства, ходили за ними в параличе и снесли их на кладбище.
Он именно женился на матери старшего сына; «
молодой» тоже
было за пятьдесят.
Были робкие
молодые люди, уклонявшиеся, отстранявшиеся, — но и те молчали.
Последнее обстоятельство
было важно, на улице дело получило совсем иной характер; но будто
есть на свете
молодые люди 17–18 лет, которые думают об этом.
Молодые люди шли даром в смотрители больниц для того, чтоб приношения не
были наполовину украдены служащими.
Кто хочет знать, как сильно действовала на
молодое поколение весть июльского переворота, пусть тот прочтет описание Гейне, услышавшего на Гельголанде, что «великий языческий Пан умер». Тут нет поддельного жара: Гейне тридцати лет
был так же увлечен, так же одушевлен до ребячества, как мы — восемнадцати.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову. Это
был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Жена рыдала на коленях у кровати возле покойника; добрый, милый
молодой человек из университетских товарищей, ходивший последнее время за ним, суетился, отодвигал стол с лекарствами, поднимал сторы… я вышел вон, на дворе
было морозно и светло, восходящее солнце ярко светило на снег, точно будто сделалось что-нибудь хорошее; я отправился заказывать гроб.
Когда приговоренных
молодых людей отправляли по этапам, пешком, без достаточно теплой одежды, в Оренбург, Огарев в нашем кругу и И. Киреевский в своем сделали подписки. Все приговоренные
были без денег. Киреевский привез собранные деньги коменданту Стаалю, добрейшему старику, о котором нам придется еще говорить. Стааль обещался деньги отдать и спросил Киреевского...
В Вятке встретил я раз на улице
молодого лекаря, товарища по университету, ехавшего куда-то на заводы. Мы разговорились о
былых временах, об общих знакомых.
Юность, где только она не иссякла от нравственного растления мещанством, везде непрактична, тем больше она должна
быть такою в стране
молодой, имеющей много стремлений и мало достигнутого.
Во Франции некогда
была блестящая аристократическая юность, потом революционная. Все эти С.-Жюсты и Гоши, Марсо и Демулены, героические дети, выращенные на мрачной поэзии Жан-Жака,
были настоящие юноши. Революция
была сделана
молодыми людьми; ни Дантон, ни Робеспьер, ни сам Людовик XVI не пережили своих тридцати пяти лет. С Наполеоном из юношей делаются ординарцы; с реставрацией, «с воскресением старости» — юность вовсе не совместна, — все становится совершеннолетним, деловым, то
есть мещанским.
Удобовпечатлимые, искренно
молодые, мы легко
были подхвачены мощной волной его и рано переплыли тот рубеж, на котором останавливаются целые ряды людей, складывают руки, идут назад или ищут по сторонам броду — через море!
Князь Ливен оставил Полежаева в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что
был шестой час утра, — и пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили себе, что
молодой человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним в разговор. Какой-то сенатор предложил ему давать уроки сыну.
Большая часть между ними
были довольно добрые люди, вовсе не шпионы, а люди, случайно занесенные в жандармский дивизион.
Молодые дворяне, мало или ничему не учившиеся, без состояния, не зная, куда приклонить главы, они
были жандармами потому, что не нашли другого дела. Должность свою они исполняли со всею военной точностью, но я не замечал тени усердия — исключая, впрочем, адъютанта, — но зато он и
был адъютантом.
Один
молодой офицер рассказывал мне, что в 1831 году он
был командирован отыскать и захватить одного польского помещика, скрывавшегося в соседстве своего имения.
Оставя жандармов внизу,
молодой человек второй раз пошел на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую дверь, которая вела к чулану или к какой-нибудь каморке; дверь
была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая собой, стояла перед ней; она молча указывала ему на мужчину, державшего в своих руках девочку лет двенадцати, почти без памяти.
Другие
молодые люди, большею частью студенты, не
были так осторожны, но эти другие не имели с нами никакой серьезной связи.
Один студент, окончивший курс, давал своим приятелям праздник 24 июня 1834 года. Из нас не только не
было ни одного на пиру, но никто не
был приглашен.
Молодые люди перепились, дурачились, танцевали мазурку и, между прочим,
спели хором известную песню Соколовского...
В ней
было изображено, что государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание
молодые лета преступников, повелел под суд нас не отдавать, а объявить нам, что по закону следовало бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, — лишить живота; а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу.
Спустя несколько дней я гулял по пустынному бульвару, которым оканчивается в одну сторону Пермь; это
было во вторую половину мая,
молодой лист развертывался, березы цвели (помнится, вся аллея
была березовая), — и никем никого. Провинциалы наши не любят платонических гуляний. Долго бродя, я увидел наконец по другую сторону бульвара, то
есть на поле, какого-то человека, гербаризировавшего или просто рвавшего однообразные и скудные цветы того края. Когда он поднял голову, я узнал Цехановича и подошел к нему.
Наш доктор знал Петровского и
был его врачом. Спросили и его для формы. Он объявил инспектору, что Петровский вовсе не сумасшедший и что он предлагает переосвидетельствовать, иначе должен
будет дело это вести дальше. Губернское правление
было вовсе не прочь, но, по несчастию, Петровский умер в сумасшедшем доме, не дождавшись дня, назначенного для вторичного свидетельства, и несмотря на то что он
был молодой, здоровый малый.
Зависимость моя от него
была велика. Стоило ему написать какой-нибудь вздор министру, меня отослали бы куда-нибудь в Иркутск. Да и зачем писать? Он имел право перевести в какой-нибудь дикий город Кай или Царево-Санчурск без всяких сообщений, без всяких ресурсов. Тюфяев отправил в Глазов одного
молодого поляка за то, что дамы предпочитали танцевать с ним мазурку, а не с его превосходительством.
Тюфяев
был настоящий царский слуга, его оценили, но мало. В нем византийское рабство необыкновенно хорошо соединялось с канцелярским порядком. Уничтожение себя, отречение от воли и мысли перед властью шло неразрывно с суровым гнетом подчиненных. Он бы мог
быть статский Клейнмихель, его «усердие» точно так же превозмогло бы все, и он точно так же штукатурил бы стены человеческими трупами, сушил бы дворец людскими легкими, а
молодых людей инженерного корпуса сек бы еще больнее за то, что они не доносчики.
Витберг
был тогда
молодым художником, окончившим курс и получившим золотую медаль за живопись. Швед по происхождению, он родился в России и сначала воспитывался в горном кадетском корпусе. Восторженный, эксцентрический и преданный мистицизму артист; артист читает манифест, читает вызовы — и бросает все свои занятия. Дни и ночи бродит он по улицам Петербурга, мучимый неотступной мыслию, она сильнее его, он запирается в своей комнате, берет карандаш и работает.
Пришло время конкурса. Проектов
было много,
были проекты из Италии и из Германии, наши академики представили свои. И неизвестный
молодой человек представил свой чертеж в числе прочих. Недели прошли, прежде чем император занялся планами. Это
были сорок дней в пустыне, дни искуса, сомнений и мучительного ожидания.
Молодой человек лет двадцати, в светло-зеленом шитом кафтане, с пудреной головой, вежливо улыбавшийся с холста, — это
был мой отец.
А между тем слова старика открывали перед
молодым существом иной мир, иначе симпатичный, нежели тот, в котором сама религия делалась чем-то кухонным, сводилась на соблюдение постов да на хождение ночью в церковь, где изуверство, развитое страхом, шло рядом с обманом, где все
было ограничено, поддельно, условно и жало душу своей узкостью.
Евангелие
была первая книга, которую она читала и перечитывала с своей единственной подругой Сашей, племянницей няни,
молодой горничной княгини.
…Две
молодые девушки (Саша
была постарше) вставали рано по утрам, когда все в доме еще спало, читали Евангелие и молились, выходя на двор, под чистым небом. Они молились о княгине, о компаньонке, просили бога раскрыть их души; выдумывали себе испытания, не
ели целые недели мяса, мечтали о монастыре и о жизни за гробом.
Одна
молодая горничная, — помнится, ее звали Еленой, — вдруг занемогла колотьем; открылась сильная плёрези, [плеврит (от фр. pleurésie).] надежды спасти ее не
было, послали за попом.
Молодая институтка
была девушка умная, бойкая, энергическая, с прибавкой пансионской восторженности и врожденного чувства благородства. Деятельная и пылкая, она внесла в существование ученицы-подруги больше жизни и движения.
Унылая, грустная дружба к увядающей Саше имела печальный, траурный отблеск. Она вместе с словами диакона и с отсутствием всякого развлечения удаляла
молодую девушку от мира, от людей. Третье лицо, живое, веселое,
молодое и с тем вместе сочувствовавшее всему мечтательному и романтическому,
было очень на месте; оно стягивало на землю, на действительную, истинную почву.
В одном из знакомых нам домов
была молодая девушка, с которой я скоро подружился, странный случай сблизил нас.
В Перми, в Вятке на меня смотрели совсем иначе, чем в Москве; там я
был молодым человеком, жившим в родительском доме, здесь, в этом болоте, я стал на свои ноги,
был принимаем за чиновника, хотя и не
был вовсе им.
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в
молодой, милой, живой немке, которую я любил как дитя, с которой мне
было легко именно потому, что ни ей не приходило в голову кокетничать со мной, ни мне с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу идти дальше, не сказав несколько слов о ней.
Аптекарь
был в Ревеле; там он познакомился с какой-то
молодой девушкой и предложил ей руку, девушка, едва знавшая его, шла за него очертя голову, как следует девушке вообще и немке в особенности, она даже не имела понятия, в какую дичь он ее везет.
Но, как назло княгине, у меня память
была хороша. Переписка со мной, долго скрываемая от княгини,
была наконец открыта, и она строжайше запретила людям и горничным доставлять письма
молодой девушке или отправлять ее письма на почту. Года через два стали поговаривать о моем возвращении. «Эдак, пожалуй, каким-нибудь добрым утром несчастный сын брата отворит дверь и взойдет, чего тут долго думать да откладывать, — мы ее выдадим замуж и спасем от государственного преступника, человека без религии и правил».
Долго толковали они, ни в чем не согласились и наконец потребовали арестанта.
Молодая девушка взошла; но это
была не та молчаливая, застенчивая сирота, которую они знали. Непоколебимая твердость и безвозвратное решение
были видны в спокойном и гордом выражении лица; это
было не дитя, а женщина, которая шла защищать свою любовь — мою любовь.
Старый дьячок
пел тихим и слабым голосом, Матвей со слезами радости смотрел на нас,
молодые шаферы стояли за нами с тяжелыми венцами, которыми перевенчали всех владимирских ямщиков.
Когда мы ехали домой, весть о таинственном браке разнеслась по городу, дамы ждали на балконах, окна
были открыты, я опустил стекла в карете и несколько досадовал, что сумерки мешали мне показать «
молодую».
Какие светлые, безмятежные дни проводили мы в маленькой квартире в три комнаты у Золотых ворот и в огромном доме княгини!.. В нем
была большая зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы бегали по ней, прыгали по стульям, зажигали свечи во всех канделябрах, прибитых к стене, и, осветив залу a giorno, [ярко, как днем (ит.).] читали стихи. Матвей и горничная,
молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились не меньше нас. Порядок «не торжествовал» в нашем доме.
Только в том и
была разница, что Natalie вносила в наш союз элемент тихий, кроткий, грациозный, элемент
молодой девушки со всей поэзией любящей женщины, а я — живую деятельность, мое semper in motu, [всегда в движении (лат.).] беспредельную любовь да, сверх того, путаницу серьезных идей, смеха, опасных мыслей и кучу несбыточных проектов.