Неточные совпадения
А. И. Герцена.)] говорит: «Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко на дворе, стены капитальные», —
пошли мы, и господа и
люди, все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть — добрались мы наконец до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон.
Мой отец считал религию в числе необходимых вещей благовоспитанного
человека; он говорил, что надобно верить в Священное писание без рассуждений, потому что умом тут ничего не возьмешь, и все мудрования затемняют только предмет; что надобно исполнять обряды той религии, в которой родился, не вдаваясь, впрочем, в излишнюю набожность, которая
идет старым женщинам, а мужчинам неприлична.
— Impressario! [Здесь: предприимчивый (ит.).] какой живой еще Н. Н.!
Слава богу, здоровый
человек, ему понять нельзя нашего брата, Иова многострадального; мороз в двадцать градусов, он скачет в санках, как ничего… с Покровки… а я благодарю создателя каждое утро, что проснулся живой, что еще дышу. О… о… ох! недаром пословица говорит: сытый голодного не понимает!
После полуночи он
пошел далее и пустил к нам несколько
человек гостей.
Добрые
люди поняли, что очистительное крещение плоти есть отходная христианства; религия жизни
шла на смену религии смерти, религия красоты — на смену религии бичевания и худобы от поста и молитвы.
Удобовпечатлимые, искренно молодые, мы легко были подхвачены мощной волной его и рано переплыли тот рубеж, на котором останавливаются целые ряды
людей, складывают руки,
идут назад или ищут по сторонам броду — через море!
Какое счастье вовремя умереть для
человека, не умеющего в свой час ни сойти со сцены, ни
идти вперед. Это я думал, глядя на Полевого, глядя на Пия IX и на многих других!..
Князь Ливен оставил Полежаева в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что был шестой час утра, — и
пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили себе, что молодой
человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним в разговор. Какой-то сенатор предложил ему давать уроки сыну.
Года за полтора перед тем познакомились мы с В., это был своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер, вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и был в числе выпущенных; ссылки он не испытал, но
слава оставалась при нем. Он служил и имел большую силу у генерал-губернатора. Князь Голицын любил
людей с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В русском языке князь был не силен.
— Позвольте мне
идти домой? — спросил у полицмейстера
человек с бородой, сидевший перед воротами.
Частный пристав, в присутствии которого я писал письмо, уговаривал не
посылать его. «Напрасно-с, ей-богу, напрасно-с утруждаете генерала; скажут: беспокойные
люди, — вам же вред, а пользы никакой не будет».
Этот знаток вин привез меня в обер-полицмейстерский дом на Тверском бульваре, ввел в боковую залу и оставил одного. Полчаса спустя из внутренних комнат вышел толстый
человек с ленивым и добродушным видом; он бросил портфель с бумагами на стул и
послал куда-то жандарма, стоявшего в дверях.
Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской полиции, что простой
человек, попавшийся под суд, боится не наказания по суду, а судопроизводства. Он ждет с нетерпением, когда его
пошлют в Сибирь — его мученичество оканчивается с началом наказания. Теперь вспомним, что три четверти
людей, хватаемых полициею по подозрению, судом освобождаются и что они прошли через те же истязания, как и виновные.
Оставя жандармов внизу, молодой
человек второй раз
пошел на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую дверь, которая вела к чулану или к какой-нибудь каморке; дверь была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая собой, стояла перед ней; она молча указывала ему на мужчину, державшего в своих руках девочку лет двенадцати, почти без памяти.
Я имею отвращение к
людям, которые не умеют, не хотят или не дают себе труда
идти далее названия, перешагнуть через преступление, через запутанное, ложное положение, целомудренно отворачиваясь или грубо отталкивая. Это делают обыкновенно отвлеченные, сухие, себялюбивые, противные в своей чистоте натуры или натуры пошлые, низшие, которым еще не удалось или не было нужды заявить себя официально: они по сочувствию дома на грязном дне, на которое другие упали.
Зверь, бешеная собака, когда кусается, делает серьезный вид, поджимает хвост, а этот юродивый вельможа, аристократ, да притом с
славой доброго
человека… не постыдился этой подлой шутки.
Тюфяев был настоящий царский слуга, его оценили, но мало. В нем византийское рабство необыкновенно хорошо соединялось с канцелярским порядком. Уничтожение себя, отречение от воли и мысли перед властью
шло неразрывно с суровым гнетом подчиненных. Он бы мог быть статский Клейнмихель, его «усердие» точно так же превозмогло бы все, и он точно так же штукатурил бы стены человеческими трупами, сушил бы дворец людскими легкими, а молодых
людей инженерного корпуса сек бы еще больнее за то, что они не доносчики.
Милорадович, Мордвинов и еще
человека два восстали против этого предложения, и дело
пошло в сенат.
— Разве вот что; поговорить мне с товарищами, да и в губернию отписать? Неравно дело
пойдет в палату, там у меня есть приятели, все сделают; ну, только это
люди другого сорта, тут тремя лобанчиками не отделаешься.
Исправник донес Тюфяеву. Тюфяев
послал военную экзекуцию под начальством вятского полицмейстера. Тот приехал, схватил несколько
человек, пересек их, усмирил волость, взял деньги, предал виновных уголовному суду и неделю говорил хриплым языком от крику. Несколько
человек были наказаны плетьми и сосланы на поселенье.
Приезжаю я в губернию и, поговоривши в казенной палате,
иду прямо к председателю —
человек, батюшка, был он умный и меня давненько знал.
Удивительный
человек, он всю жизнь работал над своим проектом. Десять лет подсудимости он занимался только им; гонимый бедностью и нуждой в ссылке, он всякий день посвящал несколько часов своему храму. Он жил в нем, он не верил, что его не будут строить: воспоминания, утешения,
слава — все было в этом портфеле артиста.
Это было через край. Я соскочил с саней и
пошел в избу. Полупьяный исправник сидел на лавке и диктовал полупьяному писарю. На другой лавке в углу сидел или, лучше, лежал
человек с скованными ногами и руками. Несколько бутылок, стаканы, табачная зола и кипы бумаг были разбросаны.
— Да-с, вступаю в законный брак, — ответил он застенчиво. Я удивлялся героической отваге женщины, решающейся
идти за этого доброго, но уж чересчур некрасивого
человека. Но когда, через две-три недели, я увидел у него в доме девочку лет восьмнадцати, не то чтоб красивую, но смазливенькую и с живыми глазками, тогда я стал смотреть на него как на героя.
Раз вечером, говоря о том о сем, я сказал, что мне бы очень хотелось
послать моей кузине портрет, но что я не мог найти в Вятке
человека, который бы умел взять карандаш в руки.
У тебя, говорят, мысль
идти в монастырь; не жди от меня улыбки при этой мысли, я понимаю ее, но ее надобно взвесить очень и очень. Неужели мысль любви не волновала твою грудь? Монастырь — отчаяние, теперь нет монастырей для молитвы. Разве ты сомневаешься, что встретишь
человека, который тебя будет любить, которого ты будешь любить? Я с радостью сожму его руку и твою. Он будет счастлив. Ежели же этот он не явится —
иди в монастырь, это в мильон раз лучше пошлого замужества.
Продолжать «Записки молодого
человека» я не хочу, да если б и хотел, не могу. Улыбка и излишняя развязность не
идут к похоронам.
Люди невольно понижают голос и становятся задумчивы в комнате, где стоит гроб не знакомого даже им покойника.
Огарев, как мы уже имели случай заметить, был одарен особой магнитностью, женственной способностью притяжения. Без всякой видимой причины к таким
людям льнут, пристают другие; они согревают, связуют, успокоивают их, они — открытый стол, за который садится каждый, возобновляет силы, отдыхает, становится бодрее, покойнее и
идет прочь — другом.
В аудитории, в церкви, в клубе одинаковость стремлений, интересов
идет вперед, во имя их
люди встречаются там, стоит продолжать развитие.
Человек, который
шел гулять в Сокольники,
шел для того, чтоб отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом; и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении.
Что же коснулось этих
людей, чье дыхание пересоздало их? Ни мысли, ни заботы о своем общественном положении, о своей личной выгоде, об обеспечении; вся жизнь, все усилия устремлены к общему без всяких личных выгод; одни забывают свое богатство, другие — свою бедность и
идут, не останавливаясь, к разрешению теоретических вопросов. Интерес истины, интерес науки, интерес искусства, humanitas [гуманизм (лат.).] — поглощает все.
Мы выбиваемся из сил, чтоб все
шло как можно тише и глаже, а тут
люди, остающиеся в какой-то бесплодной оппозиции, несмотря на тяжелые испытания, стращают общественное мнение, рассказывая и сообщая письменно, что полицейские солдаты режут
людей на улицах.
Дело было в том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не
пошел являться ни к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые
люди.
Ротшильд не делает нищего-ирландца свидетелем своего лукулловского обеда, он его не
посылает наливать двадцати
человекам Clos de Vougeot с подразумеваемым замечанием, что если он нальет себе, то его прогонят как вора. Наконец, ирландец тем уже счастливее комнатного раба, что он не знает, какие есть мягкие кровати и пахучие вины.
Священник
пошел нетвердыми стопами домой ковыряя в зубах какой-то щепкой. Я приказывал
людям о похоронах, как вдруг отец Иоанн остановился и замахал руками; староста побежал к нему, потом — от него ко мне.
Я не думаю, чтоб
люди всегда были здесь таковы; западный
человек не в нормальном состоянии — он линяет. Неудачные революции взошли внутрь, ни одна не переменила его, каждая оставила след и сбила понятия, а исторический вал естественным чередом выплеснул на главную сцену тинистый слой мещан, покрывший собою ископаемый класс аристократий и затопивший народные всходы. Мещанство несовместно с нашим характером — и
слава богу!
Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видали. Пир
идет к полноте жизни,
люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические
люди. Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки.
— Ну,
пошло, теперь не кончится, — прибавляет Редкин и принимается с настойчивостью
человека, прочитавшего всего Роттека, за суп, осыпаемый слегка остротами Крюкова — с изящной античной отделкой по классическим образцам.
Грановский напоминает мне ряд задумчиво покойных проповедников-революционеров времен Реформации — не тех бурных, грозных, которые в «гневе своем чувствуют вполне свою жизнь», как Лютер, а тех ясных, кротких, которые так же просто надевали венок
славы на свою голову, как и терновый венок. Они невозмущаемо тихи,
идут твердым шагом, но не топают;
людей этих боятся судьи, им с ними неловко; их примирительная улыбка оставляет по себе угрызение совести у палачей.
Промежуточная среда эта, настоящая николаевская Русь, была бесцветна и
пошла — без екатерининской оригинальности, без отваги и удали
людей 1812 года, без наших стремлений и интересов.
Семя было брошено; на посев и защиту всходов
пошла их сила. Надобно было
людей нового поколения, несвихнутых, ненадломленных, которыми мысль их была бы принята не страданием, не болезнью, как до нее дошли учители, а передачей, наследием. Молодые
люди откликнулись на их призыв,
люди Станкевичева круга примыкали к ним, и в их числе такие сильные личности, как К. Аксаков и Юрий Самарин.
Тем не меньше, хотя и дурным слогом, но близнецы «Москвитянина» стали зацеплять уж не только Белинского, но и Грановского за его лекции. И все с тем же несчастным отсутствием такта, который восстановлял против них всех порядочных
людей. Они обвиняли Грановского в пристрастии к западному развитию, к известному порядку идей, за которые Николай из идеи порядка ковал в цепи да
посылал в Нерчинск.
Не надобно забывать и то нравственное равнодушие, ту шаткость мнений, которые остались осадком от перемежающихся революций и реставраций.
Люди привыкли считать сегодня то за героизм и добродетель, за что завтра
посылают в каторжную работу; лавровый венок и клеймо палача менялись несколько раз на одной и той же голове. Когда к этому привыкли, нация шпионов была готова.
В его виде, словах, движениях было столько непринужденности, вместе — не с тем добродушием, которое имеют
люди вялые, пресные и чувствительные, — а именно с добродушием
людей сильных и уверенных в себе. Его появление нисколько не стеснило нас, напротив, все
пошло живее.
Страстный поклонник красот природы, неутомимый работник в науке, он все делал необыкновенно легко и удачно; вовсе не сухой ученый, а художник в своем деле, он им наслаждался; радикал — по темпераменту, peaлист — по организации и гуманный
человек — по ясному и добродушно-ироническому взгляду, он жил именно в той жизненной среде, к которой единственно
идут дантовские слова: «Qui e l'uomo felice».
Я
пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему, что это совершеннейшая роскошь высылать
человека, который сам едет и у которого визированный пасс в кармане, — спросил его, в чем дело? Он уверял, что сам так же удивлен, как я, что мера взята министром внутренних дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я написал разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал в Париж.
В Турине я
пошел к министру внутренних дел: вместо него меня принял его товарищ, заведовавший верховной полицией, граф Понс де ла Мартино,
человек известный в тех краях, умный, хитрый и преданный католической партии.
Я совершенно разделяю ваше мнение насчет так называемых республиканцев; разумеется, это один вид общей породы доктринеров. Что касается этих вопросов, нам не в чем убеждать друг друга. Во мне и в моих сотрудниках вы найдете
людей, которые
пойдут с вами рука в руку…
Со времени Возрождения талант становится до некоторой степени охраной: ни Спинозу, ни Лессинга не сажали в темную комнату, не ставили в угол; таких
людей иногда преследуют и убивают, но не унижают мелочами, их
посылают на эшафот, но не в рабочий дом.
Разве три министра, один не министр, один дюк, один профессор хирургии и один лорд пиетизма не засвидетельствовали всенародно в камере пэров и в низшей камере, в журналах и гостиных, что здоровый
человек, которого ты видел вчера, болен, и болен так, что его надобно
послать на яхте вдоль Атлантического океана и поперек Средиземного моря?.. «Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?» — говорил обиженный мельник, в старой басне, скептическому другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла нет дома…