Неточные совпадения
На «
Былом и думах» видны следы
жизни и больше никаких следов не видать.
Это
было действительно самое блестящее время петербургского периода; сознание силы давало новую
жизнь, дела и заботы, казалось,
были отложены на завтра, на будни, теперь хотелось попировать на радостях победы.
Отец мой провел лет двенадцать за границей, брат его — еще дольше; они хотели устроить какую-то
жизнь на иностранный манер без больших трат и с сохранением всех русских удобств.
Жизнь не устроивалась, оттого ли, что они не умели сладить, оттого ли, что помещичья натура брала верх над иностранными привычками? Хозяйство
было общее, именье нераздельное, огромная дворня заселяла нижний этаж, все условия беспорядка, стало
быть,
были налицо.
Здоровье
было разрушено; обстоятельства и нрав способствовали окончательно сломать его
жизнь.
Это
было одно из тех оригинально-уродливых существ, которые только возможны в оригинально-уродливой русской
жизни.
Он
был человек даровитый от природы и всю
жизнь делал нелепости, доходившие часто до преступлений.
Он уехал в свое тамбовское именье; там мужики чуть не убили его за волокитство и свирепости; он
был обязан своему кучеру и лошадям спасением
жизни.
Сенатор
был по характеру человек добрый и любивший рассеяния; он провел всю
жизнь в мире, освещенном лампами, в мире официально-дипломатическом и придворно-служебном, не догадываясь, что
есть другой мир, посерьезнее, — несмотря даже на то, что все события с 1789 до 1815 не только прошли возле, но зацеплялись за него.
Он никогда не бывал дома. Он заезжал в день две четверки здоровых лошадей: одну утром, одну после обеда. Сверх сената, который он никогда не забывал, опекунского совета, в котором бывал два раза в неделю, сверх больницы и института, он не пропускал почти ни один французский спектакль и ездил раза три в неделю в Английский клуб. Скучать ему
было некогда, он всегда
был занят, рассеян, он все ехал куда-нибудь, и
жизнь его легко катилась на рессорах по миру оберток и переплетов.
Я с удивлением присутствовал при смерти двух или трех из слуг моего отца: вот где можно
было судить о простодушном беспечии, с которым проходила их
жизнь, о том, что на их совести вовсе не
было больших грехов, а если кой-что случилось, так уже покончено на духу с «батюшкой».
Для характеристики тогдашней
жизни в России я не думаю, чтоб
было излишним сказать несколько слов о содержании дворовых.
Кто-то посоветовал ему послать за священником, он не хотел и говорил Кало, что
жизни за гробом
быть не может, что он настолько знает анатомию. Часу в двенадцатом вечера он спросил штаб-лекаря по-немецки, который час, потом, сказавши: «Вот и Новый год, поздравляю вас», — умер.
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую
жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не
было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Дети года через три стыдятся своих игрушек, — пусть их, им хочется
быть большими, они так быстро растут, меняются, они это видят по курточке и по страницам учебных книг; а, кажется, совершеннолетним можно бы
было понять, что «ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша часть
жизни, да и чуть ли не самая важная, она незаметно определяет все будущее.
Жизнь кузины шла не по розам. Матери она лишилась ребенком. Отец
был отчаянный игрок и, как все игроки по крови, — десять раз
был беден, десять раз
был богат и кончил все-таки тем, что окончательно разорился. Les beaux restes [Остатки (фр.).] своего достояния он посвятил конскому заводу, на который обратил все свои помыслы и страсти. Сын его, уланский юнкер, единственный брат кузины, очень добрый юноша, шел прямым путем к гибели: девятнадцати лет он уже
был более страстный игрок, нежели отец.
Для меня деревня
была временем воскресения, я страстно любил деревенскую
жизнь. Леса, поля и воля вольная — все это мне
было так ново, выросшему в хлопках, за каменными стенами, не смея выйти ни под каким предлогом за ворота без спроса и без сопровождения лакея…
Между тем лошади
были заложены; в передней и в сенях собирались охотники до придворных встреч и проводов: лакеи, оканчивающие
жизнь на хлебе и чистом воздухе, старухи, бывшие смазливыми горничными лет тридцать тому назад, — вся эта саранча господских домов, поедающая крестьянский труд без собственной вины, как настоящая саранча.
Четыре лошади разного роста и не одного цвета, обленившиеся в праздной
жизни и наевшие себе животы, покрывались через четверть часа потом и мылом; это
было запрещено кучеру Авдею, и ему оставалось ехать шагом.
Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лег я тронут до слез, вспоминая ее, она
была свято искренна, это доказала вся
жизнь наша. Но, видно, одинакая судьба поражает все обеты, данные на этом месте; Александр
был тоже искренен, положивши первый камень храма, который, как Иосиф II сказал, и притом ошибочно, при закладке какого-то города в Новороссии, — сделался последним.
«Напиши, — заключал он, — как в этом месте (на Воробьевых горах) развилась история нашей
жизни, то
есть моей и твоей».
Так-то, Огарев, рука в руку входили мы с тобою в
жизнь! Шли мы безбоязненно и гордо, не скупясь, отвечали всякому призыву, искренно отдавались всякому увлечению. Путь, нами избранный,
был не легок, мы его не покидали ни разу; раненные, сломанные, мы шли, и нас никто не обгонял. Я дошел… не до цели, а до того места, где дорога идет под гору, и невольно ищу твоей руки, чтоб вместе выйти, чтоб пожать ее и сказать, грустно улыбаясь: «Вот и все!»
Эпохи страстей, больших несчастий, ошибок, потерь вовсе не
было в его
жизни.
Разве он унес с собой в могилу какое-нибудь воспоминание, которого никому не доверил, или это
было просто следствие встречи двух вещей до того противоположных, как восемнадцатый век и русская
жизнь, при посредстве третьей, ужасно способствующей капризному развитию, — помещичьей праздности.
Чтоб дать полное понятие о нашем житье-бытье, опишу целый день с утра; однообразность
была именно одна из самых убийственных вещей,
жизнь у нас шла как английские часы, у которых убавлен ход, — тихо, правильно и громко напоминая каждую секунду.
Ему
было тогда гораздо лет за сорок, и он в этот приятный возраст повел
жизнь птички божьей или четырнадцатилетнего мальчика, то
есть не знал, где завтра
будет спать и на что обедать.
Камердинер, с своей стороны, не вынес бы такой
жизни, если б не имел своего развлечения: он по большей части к обеду
был несколько навеселе.
— Не стоило бы, кажется, Анна Якимовна, на несколько последних лет менять обычай предков. Я грешу,
ем скоромное по множеству болезней; ну, а ты, по твоим летам, слава богу, всю
жизнь соблюдала посты, и вдруг… что за пример для них.
Тогда только оценил я все безотрадное этой
жизни; с сокрушенным сердцем смотрел я на грустный смысл этого одинокого, оставленного существования, потухавшего на сухом, жестком каменистом пустыре, который он сам создал возле себя, но который изменить
было не в его воле; он знал это, видел приближающуюся смерть и, переламывая слабость и дряхлость, ревниво и упорно выдерживал себя. Мне бывало ужасно жаль старика, но делать
было нечего — он
был неприступен.
О сыне носились странные слухи: говорили, что он
был нелюдим, ни с кем не знался, вечно сидел один, занимаясь химией, проводил
жизнь за микроскопом, читал даже за обедом и ненавидел женское общество. Об нем сказано в «Горе от ума...
Он говорил колодникам в пересыльном остроге на Воробьевых горах: «Гражданский закон вас осудил и гонит, а церковь гонится за вами, хочет сказать еще слово, еще помолиться об вас и благословить на путь». Потом, утешая их, он прибавлял, что «они, наказанные, покончили с своим прошедшим, что им предстоит новая
жизнь, в то время как между другими (вероятно, других, кроме чиновников, не
было налицо)
есть ещё большие преступники», и он ставил в пример разбойника, распятого вместе с Христом.
И с этой минуты (которая могла
быть в конце 1831 г.) мы
были неразрывными друзьями; с этой минуты гнев и милость, смех и крик Кетчера раздаются во все наши возрасты, во всех приключениях нашей
жизни.
Но рядом с его светлой, веселой комнатой, обитой красными обоями с золотыми полосками, в которой не проходил дым сигар, запах жженки и других… я хотел сказать — яств и питий, но остановился, потому что из съестных припасов, кроме сыру, редко что
было, — итак, рядом с ультрастуденческим приютом Огарева, где мы спорили целые ночи напролет, а иногда целые ночи кутили, делался у нас больше и больше любимым другой дом, в котором мы чуть ли не впервые научились уважать семейную
жизнь.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову. Это
был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая русская
жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Он
был счастлив в своем à parte, [Здесь: в семейной
жизни (фр.).] но внешняя сторона
жизни не давалась ему, его предприятия не шли.
Добрые люди поняли, что очистительное крещение плоти
есть отходная христианства; религия
жизни шла на смену религии смерти, религия красоты — на смену религии бичевания и худобы от поста и молитвы.
Лицо ее
было задумчиво, в нем яснее обыкновенного виднелся отблеск вынесенного в прошедшем и та подозрительная робость к будущему, то недоверие к
жизни, которое всегда остается после больших, долгих и многочисленных бедствий.
Мое кокетство удалось, мы с тех пор
были с ним в близких сношениях. Он видел во мне восходящую возможность, я видел в нем ветерана наших мнений, друга наших героев, благородное явление в нашей
жизни.
После падения Франции я не раз встречал людей этого рода, людей, разлагаемых потребностью политической деятельности и не имеющих возможности найтиться в четырех стенах кабинета или в семейной
жизни. Они не умеют
быть одни; в одиночестве на них нападает хандра, они становятся капризны, ссорятся с последними друзьями, видят везде интриги против себя и сами интригуют, чтоб раскрыть все эти несуществующие козни.
Старик, о котором идет речь,
был существо простое, доброе и преданное за всякую ласку, которых, вероятно, ему не много доставалось в
жизни. Он делал кампанию 1812 года, грудь его
была покрыта медалями, срок свой он выслужил и остался по доброй воле, не зная, куда деться.
Соколовский, автор «Мироздания», «Хевери» и других довольно хороших стихотворений, имел от природы большой поэтический талант, но не довольно дико самобытный, чтоб обойтись без развития, и не довольно образованный, чтоб развиться. Милый гуляка, поэт в
жизни, он вовсе не
был политическим человеком. Он
был очень забавен, любезен, веселый товарищ в веселые минуты, bon vivant, [любитель хорошо пожить (фр.).] любивший покутить — как мы все… может, немного больше.
Жаль
было прежней
жизни, и так круто приходилось ее оставить… не простясь. Видеть Огарева я не имел надежды. Двое из друзей добрались ко мне в последние дни, но этого мне
было мало.
Сначала и мне
было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью.
Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в летах человек осторожен и редко увлекается.
Развратный по
жизни, грубый по натуре, не терпящий никакого возражения, его влияние
было чрезвычайно вредно.
Человек этот, умный и очень нервный, вскоре после курса как-то несчастно женился, потом
был занесен в Екатеринбург и, без всякой опытности, затерт в болото провинциальной
жизни.
На это тратилась его
жизнь. Это
был Измайлов на маленьком размере, князь Е. Грузинский без притона беглых в Лыскове, то
есть избалованный, дерзкий, отвратительный забавник, барин и шут вместе. Когда его проделки перешли все границы, ему велели отправиться на житье в Пермь.
Жаль, что Сибирь так скверно управляется. Выбор генерал-губернаторов особенно несчастен. Не знаю, каков Муравьев; он известен умом и способностями; остальные
были никуда не годны. Сибирь имеет большую будущность — на нее смотрят только как на подвал, в котором много золота, много меху и другого добра, но который холоден, занесен снегом, беден средствами
жизни, не изрезан дорогами, не населен. Это неверно.
Судья обещает печься об деле; мужика судят, судят, стращают, а потом и выпустят с каким-нибудь легким наказанием, или с советом впредь в подобных случаях
быть осторожным, или с отметкой: «оставить в подозрении», и мужик всю
жизнь молит бога за судью.
В этой неуверенности в земной
жизни и хлебе насущном
есть что-то отжившее, подавленное, несчастное и печальное.
Это еще лучше моей Василисы-Василья. Что значит грубый факт
жизни перед высочайшим приказом? Павел
был поэт и диалектик самовластья!
На этом гробе, на этом кладбище разбрасывался во все стороны равноконечный греческий крест второго храма — храма распростертых рук,
жизни, страданий, труда. Колоннада, ведущая к нему,
была украшена статуями ветхозаветных лиц. При входе стояли пророки. Они стояли вне храма, указывая путь, по которому им идти не пришлось. Внутри этого храма
были вся евангельская история и история апостольских деяний.