Неточные совпадения
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта
пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик,
был тип учтивости и изящных манер. В Париже его
ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно
было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне говорить о войне.
В крепости ничего не знали о позволении, и бедная девушка, добравшись туда, должна
была ждать, пока начальство спишется с Петербургом, в каком-то местечке, населенном всякого рода бывшими преступниками, без всякого средства узнать что-нибудь об Ивашеве и дать ему весть о себе.
Я
был испуган, несчастен и,
подождав с полчаса, отправился к ней; комната
была заперта, я просил отпереть дверь, кузина не пускала, говорила, что она больна, что я не друг ей, а бездушный мальчик.
Больше снисходительности нельзя
было от него
ждать.
Все мы лихорадочно
ждали, что с ними
будет, но и они сначала как будто канули в воду.
Москва
была мечтою молодежи, их надеждой — там их
ждал голод.
Я не застал В. дома. Он с вечера уехал в город для свиданья с князем, его камердинер сказал, что он непременно
будет часа через полтора домой. Я остался
ждать.
— Ведь вот я вам говорил, всегда говорил, до чего это доведет… да, да, этого надобно
было ждать, прошу покорно, — ни телом, ни душой не виноват, а и меня, пожалуй, посадят; эдак шутить нельзя, я знаю, что такое казематы.
Цынский
был на пожаре, следовало
ждать его возвращения; мы приехали часу в десятом вечера; в час ночи меня еще никто не спрашивал, и я все еще преспокойно сидел в передней с зажигателями.
Меня привели в небольшую канцелярию. Писаря, адъютанты, офицеры — все
было голубое. Дежурный офицер, в каске и полной форме, просил меня
подождать и даже предложил закурить трубку, которую я держал в руках. После этого он принялся писать расписку в получении арестанта; отдав ее квартальному, он ушел и воротился с другим офицером.
…Когда мы подъехали к Казани, Волга
была во всем блеске весеннего разлива; целую станцию от Услона до Казани надобно
было плыть на дощанике, река разливалась верст на пятнадцать или больше. День
был ненастный. Перевоз остановился, множество телег и всяких повозок
ждали на берегу.
Сначала и мне
было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно
ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в летах человек осторожен и редко увлекается.
В 1846, в начале зимы, я
был в последний раз в Петербурге и видел Витберга. Он совершенно гибнул, даже его прежний гнев против его врагов, который я так любил, стал потухать; надежд у него не
было больше, он ничего не делал, чтоб выйти из своего положения, ровное отчаяние докончило его, существование сломилось на всех составах. Он
ждал смерти.
Сбитый канцелярией с моих занятий, я вел беспокойно праздную жизнь; при особенной удобовпечатлимости или, лучше сказать, удободвижимости характера и отсутствии опытности можно
было ждать ряд всякого рода столкновений.
…Я
ждал ее больше получаса… Все
было тихо в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор, передвиганье какого-то стола… Хмельной слуга приготовлял, посвистывая, на залавке в передней свою постель, выругался и через минуту захрапел… Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной,
была последним звуком… Потом тишина, стон больного и опять тишина… вдруг шелест, скрыпнул пол, легкие шаги — и белая блуза мелькнула в дверях…
В этой гостиной, на этом диване я
ждал ее, прислушиваясь к стону больного и к брани пьяного слуги. Теперь все
было так черно… Мрачно и смутно вспоминались мне, в похоронной обстановке, в запахе ладана — слова, минуты, на которых я все же не мог нe останавливаться без нежности.
…Р. страдала, я с жалкой слабостью
ждал от времени случайных разрешений и длил полуложь. Тысячу раз хотел я идти к Р., броситься к ее ногам, рассказать все, вынести ее гнев, ее презрение… но я боялся не негодования — я бы ему
был рад, — боялся слез. Много дурного надобно испытать, чтоб уметь вынести женские слезы, чтоб уметь сомневаться, пока они, еще теплые, текут по воспаленной щеке. К тому же ее слезы
были бы искренние.
Кетчер писал мне: «От старика ничего не
жди». Этого-то и надо
было. Но что
было делать, как начать? Пока я обдумывал по десяти разных проектов в день и не решался, который предпочесть, брат мой собрался ехать в Москву.
— Хочешь ли ты мне сослужить дружескую службу? Доставь немедленно, через Сашу или Костеньку, как можно скорей, вот эту записочку, понимаешь? Мы
будем ждать ответ в переулке за углом, и ни полслова никому о том, что ты меня видел в Москве.
Дрожащей рукой, карандашом
были написаны несколько слов: «Боже мой, неужели это правда — ты здесь, завтра в шестом часу утра я
буду тебя
ждать, не верю, не верю! Неужели это не сон?»
Я остался
ждать с его милой, прекрасной женой; она сама недавно вышла замуж; страстная, огненная натура, она принимала самое горячее участие в нашем деле; она старалась с притворной веселостью уверить меня, что все пойдет превосходно, а сама
была до того снедаема беспокойством, что беспрестанно менялась в лице.
Когда мы ехали домой, весть о таинственном браке разнеслась по городу, дамы
ждали на балконах, окна
были открыты, я опустил стекла в карете и несколько досадовал, что сумерки мешали мне показать «молодую».
«…Мои желания остановились. Мне
было довольно, — я жил в настоящем, ничего не
ждал от завтрашнего дня, беззаботно верил, что он и не возьмет ничего. Личная жизнь не могла больше дать, это
был предел; всякое изменение должно
было с какой-нибудь стороны уменьшить его.
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который
есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно
ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни
был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!
Natalie! Мы
ждем вас с нетерпением к нам. Маменька надеется, что, несмотря на вчерашние угрозы Егора Ивановича и Эмилия Михайловна наверное
будет к нам. Итак, до свидания.
У тебя, говорят, мысль идти в монастырь; не
жди от меня улыбки при этой мысли, я понимаю ее, но ее надобно взвесить очень и очень. Неужели мысль любви не волновала твою грудь? Монастырь — отчаяние, теперь нет монастырей для молитвы. Разве ты сомневаешься, что встретишь человека, который тебя
будет любить, которого ты
будешь любить? Я с радостью сожму его руку и твою. Он
будет счастлив. Ежели же этот он не явится — иди в монастырь, это в мильон раз лучше пошлого замужества.
Надобно
было прилечь и
ждать, чтоб вихрь пронесся через голову.
Проезжие
были схвачены и брошены в острог; купцы, писаря
ждали по неделям в части допроса.
У меня не
было денег;
ждать из Москвы я не хотел, а потому и поручил Матвею сыскать мне тысячи полторы рублей ассигнациями. Матвей через час явился с содержателем гостиницы Гибиным, которого я знал и у которого в гостинице жил с неделю. Гибин, толстый купец с добродушным видом, кланяясь, подал пачку ассигнаций.
Так перешли мы в новый год; что бы ни
ждало нас в нем, я склоняю голову и говорю за нас обоих: да
будет твоя воля!
Она у нас прожила год. Время под конец нашей жизни в Новгороде
было тревожно — я досадовал на ссылку и со дня на день
ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать в Москву. Тут я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают.
Когда моему сыну
было лет пять, Галахов привез ему на елку восковую куклу, не меньше его самого ростом. Куклу эту Галахов сам усадил за столом и
ждал действия сюрприза. Когда елка
была готова и двери отворились, Саша, удрученный радостью, медленно двигался, бросая влюбленные взгляды на фольгу и свечи, но вдруг он остановился, постоял, постоял, покраснел и с ревом бросился назад.
— Ну, не хочет этот господин пяти мест, так бросай пожитки долой, пусть
ждет, когда
будут семь пустых мест.
Но что же
ждало его в этой дали? Испания, вырезываемая Наполеоном, одичалая Греция, всеобщее воскрешение всех смердящих Лазарей после 1814 года; от них нельзя
было спастись ни в Равенне, ни в Диодати. Байрон не мог удовлетвориться по-немецки теориями sub specie aeterriitatis, [с точки зрения вечности (лат.).] ни по-французски политической болтовней, и он сломился, но сломился, как грозный Титан, бросая людям в глаза свое презрение, не золотя пилюли.
В 1851 году я
был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с письмом сына. Он
был в университете. Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не
ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
В Муртене префект полиции, человек энергический и радикальный, просил нас
подождать у него, говоря, что староста поручил ему предупредить его о нашем приезде, потому что ему и прочим домохозяевам
было бы очень неприятно, если б я приехал невзначай, когда все в поле на работе.
На пароходе я встретил радикального публициста Голиока; он виделся с Гарибальди позже меня; Гарибальди через него приглашал Маццини; он ему уже телеграфировал, чтоб он ехал в Соутамтон, где Голиок намерен
был его
ждать с Менотти Гарибальди и его братом. Голиоку очень хотелось доставить еще в тот же вечер два письма в Лондон (по почте они прийти не могли до утра). Я предложил мои услуги.
— Ну, что он? Ein famoser Kerl!.. [Великолепный малый! (нем.)] Да ведь если б он мне не обещал целые три года, я бы иначе вел дела… Этого нельзя
было ждать, нельзя… А что его рана?
В день приезда Гарибальди в Лондон я его не видал, а видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст, наводненные площади, везде, где
был карниз, балкон, окно, выступили люди, и все это
ждало в иных местах шесть часов… Гарибальди приехал в половине третьего на станцию Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал к Стаффорд Гаузу, у подъезда которого
ждал его дюк Сутерланд с женой.
— Очень рад, я вас
буду ждать.
«Что-то
будет?»… Ближайшее будущее не заставило себя
ждать.
Что Гарибальди
будут овации — знали очень хорошо приглашавшие его и все, желавшие его приезда. Но оборота, который приняло дело в народе, они не
ждали.