Неточные совпадения
Помню я
еще, как какому-то старосте за то, что он истратил собранный оброк, отец мой велел обрить бороду. Я
ничего не понимал в этом наказании, но меня поразил вид старика лет шестидесяти: он плакал навзрыд, кланялся в землю и просил положить на него, сверх оброка, сто целковых штрафу, но помиловать от бесчестья.
— Impressario! [Здесь: предприимчивый (ит.).] какой живой
еще Н. Н.! Слава богу, здоровый человек, ему понять нельзя нашего брата, Иова многострадального; мороз в двадцать градусов, он скачет в санках, как
ничего… с Покровки… а я благодарю создателя каждое утро, что проснулся живой, что
еще дышу. О… о… ох! недаром пословица говорит: сытый голодного не понимает!
После окончательного экзамена профессора заперлись для счета баллов, а мы, волнуемые надеждами и сомнениями, бродили маленькими кучками по коридору и по сеням. Иногда кто-нибудь выходил из совета, мы бросались узнать судьбу, но долго
еще не было
ничего решено; наконец вышел Гейман.
— Много, много пришлось мне перестрадать, что-то
еще придется увидеть, — прибавила она, качая головой, — хорошего
ничего не чует сердце.
— Это-то и прекрасно, — сказал он, пристально посмотревши на меня, — и не знайте
ничего. Вы меня простите, а я вам дам совет: вы молоды, у вас
еще кровь горяча, хочется поговорить, это — беда; не забудьте же, что вы
ничего не знаете, это единственный путь спасения.
Она была вдова, и я
еще помню ее мужа; он был небольшого роста, седенький старичок, пивший тайком от княгини настойки и наливки,
ничем не занимавшийся путным в доме и привыкнувший к безусловной покорности жене, против которой иногда возмущался на словах, особенно после наливок, но никогда на деле.
Теперь у нее оставались только братья и, главное, княжна. Княжна, с которой она почти не расставалась во всю жизнь,
еще больше приблизила ее к себе после смерти мужа. Она не распоряжалась
ничем в доме. Княгиня самодержавно управляла всем и притесняла старушку под предлогом забот и внимания.
И княгиня оставляла ее в покое, нисколько не заботясь, в сущности, о грусти ребенка и не делая
ничего для его развлечения. Приходили праздники, другим детям дарили игрушки, другие дети рассказывали о гуляньях, об обновах. Сироте
ничего не дарили. Княгиня думала, что довольно делает для нее, давая ей кров; благо есть башмаки, на что
еще куклы!
Русские гувернанты у нас нипочем, по крайней мере так
еще было в тридцатых годах, а между тем при всех недостатках они все же лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются на воспитание как на последнее средство доставать насущный хлеб, — средство, для которого не нужно ни таланта, ни молодости,
ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у нас по провинциям принимаются за «хорошие» манеры.
— Ты глуп, — сказал положительно Кетчер, забирая
еще выше бровями, — я был бы очень рад, чрезвычайно рад, если б
ничего не удалось, был бы урок тебе.
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий какой, тебе все
еще мало Перми-то, не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного
ничего нет; но лучше бы было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне вашего попа, уломаю его как-нибудь; ну, только одно помните: без документов со стороны невесты и не пробуйте. Так «ни тюрьма, ни ссылка» — ишь какие нынче, подумаешь, люди стали! Ну, господь с вами, в добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
А тут мучительное беспокойство — родится ли он живым или нет? Столько несчастных случаев. Доктор улыбается на вопросы — «он
ничего не смыслит или не хочет говорить»; от посторонних все
еще скрыто; не у кого спросить — да и совестно.
— Уж если вы так добры, купите ему тут где-нибудь в лавке сами что-нибудь, игрушку какую-нибудь — ведь этому бедному малютке, с тех пор как он родился, никто
еще не подарил
ничего.
Мне кажется, что Пий IX и конклав очень последовательно объявили неестественное или, по их, незапятнанное зачатие богородицы. Мария, рожденная, как мы с вами, естественно заступается за людей, сочувствует нам; в ней прокралось живое примирение плоти и духа в религию. Если и она не по-людски родилась, между ней и нами нет
ничего общего, ей не будет нас жаль, плоть
еще раз проклята; церковь
еще нужнее для спасения.
Помню я, что
еще во времена студентские мы раз сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со слезами на глазах, повторил слова Дон Карлоса, повторившего, в свою очередь, слова Юлия Цезаря: «Двадцать три года, и
ничего не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и глубоко разрезал себе руку.
— Ну, это
ничего, свои люди, сейчас доскажу. Графиня, красивая женщина и
еще в цвете лет, подошла к руке и осведомилась о здоровье, на что Ольга Александровна отвечала, что чувствует себя очень дурно; потом, назвавши меня, прибавила ей...
Мы присутствуем теперь при удивительном зрелище: страны, где остались
еще свободные учреждения, и те напрашиваются на деспотизм. Человечество не видало
ничего подобного со времен Константина, когда свободные римляне, чтоб спастись от общественной тяги, просились в рабы.
Когда все было схоронено, когда даже шум, долею вызванный мною, долею сам накликавшийся, улегся около меня и люди разошлись по домам, я приподнял голову и посмотрел вокруг: живого, родного не было
ничего, кроме детей. Побродивши между посторонних,
еще присмотревшись к ним, я перестал в них искать своих и отучился — не от людей, а от близости с ними.
— Нет
ничего легче, съездите к Ротшильду, вам дадут два или,
еще проще, съездите в банк.
Костюм его, скажу
еще раз, необыкновенно идет к нему и необыкновенно изящен, в нем нет
ничего профессионно-солдатского и
ничего буржуазного, он очень прост и очень удобен.
Не спится министерству; шепчется «первый» с вторым, «второй» — с другом Гарибальди, друг Гарибальди — с родственником Палмерстона, с лордом Шефсбюри и с
еще большим его другом Сили. Сили шепчется с оператором Фергуссоном… Испугался Фергуссон,
ничего не боявшийся, за ближнего и пишет письмо за письмом о болезни Гарибальди. Прочитавши их,
еще больше хирурга испугался Гладстон. Кто мог думать, какая пропасть любви и сострадания лежит иной раз под портфелем министра финансов?..