Неточные совпадения
«
Былое и думы» не
были писаны подряд; между иными главами лежат целые годы. Оттого на всем остался оттенок своего времени и
разных настроений — мне бы не хотелось стереть его.
Перед днем моего рождения и моих именин Кало запирался в своей комнате, оттуда
были слышны
разные звуки молотка и других инструментов; часто быстрыми шагами проходил он по коридору, всякий раз запирая на ключ свою дверь, то с кастрюлькой для клея, то с какими-то завернутыми в бумагу вещами.
Вид из него обнимал верст пятнадцать кругом; озера нив, колеблясь, стлались без конца;
разные усадьбы и села с белеющими церквами видны
были там-сям; леса
разных цветов делали полукруглую раму, и черезо все — голубая тесьма Москвы-реки.
Четыре лошади
разного роста и не одного цвета, обленившиеся в праздной жизни и наевшие себе животы, покрывались через четверть часа потом и мылом; это
было запрещено кучеру Авдею, и ему оставалось ехать шагом.
Обедали мы в четвертом часу. Обед длился долго и
был очень скучен. Спиридон
был отличный повар; но, с одной стороны, экономия моего отца, а с другой — его собственная делали обед довольно тощим, несмотря на то что блюд
было много. Возле моего отца стоял красный глиняный таз, в который он сам клал
разные куски для собак; сверх того, он их кормил с своей вилки, что ужасно оскорбляло прислугу и, следовательно, меня. Почему? Трудно сказать…
Все воспитание несчастных семинаристов, все их понятия
были совсем иные, чем у нас, мы говорили
разными языками; они, выросшие под гнетом монашеского деспотизма, забитые своей риторикой и теологией, завидовали нашей развязности; мы — досадовали на их христианское смирение.
Я говорю: официально — потому что Петр Федорович, мой камердинер, на которого
была возложена эта должность, очень скоро понял, во-первых, что мне неприятно
быть провожаемым, во-вторых, что самому ему гораздо приятнее в
разных увеселительных местах, чем в передней физико-математического факультета, в которой все удовольствия ограничивались беседою с двумя сторожами и взаимным потчеванием друг друга и самих себя табаком.
Снимая в коридоре свою гороховую шинель, украшенную воротниками
разного роста, как носили во время первого консулата, — он, еще не входя в аудиторию, начинал ровным и бесстрастным (что очень хорошо шло к каменному предмету его) голосом: «Мы заключили прошедшую лекцию, сказав все, что следует, о кремнеземии», потом он садился и продолжал: «о глиноземии…» У него
были созданы неизменные рубрики для формулярных списков каждого минерала, от которых он никогда не отступал; случалось, что характеристика иных определялась отрицательно: «Кристаллизация — не кристаллизуется, употребление — никуда не употребляется, польза — вред, приносимый организму…»
Бедные работники оставались покинутыми на произвол судьбы, в больницах не
было довольно кроватей, у полиции не
было достаточно гробов, и в домах, битком набитых
разными семьями, тела оставались дня по два во внутренних комнатах.
Накануне он с утра поехал с Полежаевым, который тогда
был с своим полком в Москве, — делать покупки, накупил чашек и даже самовар,
разных ненужных вещей и, наконец, вина и съестных припасов, то
есть пастетов, фаршированных индеек и прочего.
Свечи потушены, лица у всех посинели, и черты колеблются с движением огня. А между тем в небольшой комнате температура от горящего рома становится тропическая. Всем хочется
пить, жженка не готова. Но Joseph, француз, присланный от «Яра», готов; он приготовляет какой-то антитезис жженки, напиток со льдом из
разных вин, a la base de cognac; [на коньяке (фр.).] неподдельный сын «великого народа», он, наливая французское вино, объясняет нам, что оно потому так хорошо, что два раза проехало экватор.
Смертельно жаль
было видеть Орлова, усиливавшегося сделаться ученым, теоретиком. Он имел ум ясный и блестящий, но вовсе не спекулятивный, а тут он путался в
разных новоизобретенных системах на давно знакомые предметы, вроде химической номенклатуры. Всё отвлеченное ему решительно не удавалось, но он с величайшим ожесточением возился с метафизикой.
В сенях сидели и лежали несколько человек скованных, окруженных солдатами с ружьями; в передней
было тоже несколько человек
разных сословий, без цепей, но строго охраняемых.
История о зажигательствах в Москве в 1834 году, отозвавшаяся лет через десять в
разных провинциях, остается загадкой. Что поджоги
были, в этом нет сомнения; вообще огонь, «красный петух» — очень национальное средство мести у нас. Беспрестанно слышишь о поджоге барской усадьбы, овина, амбара. Но что за причина
была пожаров именно в 1834 в Москве, этого никто не знает, всего меньше члены комиссии.
Перед 22 августа, днем коронации, какие-то шалуны подкинули в
разных местах письма, в которых сообщали жителям, чтоб они не заботились об иллюминации, что освещение
будет.
Другой порядок вопросов
был запутаннее. В них употреблялись
разные полицейские уловки и следственные шалости, чтобы сбить, запутать, натянуть противуречие. Тут делались намеки на показания других и
разные нравственные пытки. Рассказывать их не стоит, довольно сказать, что между нами четырьмя, при всех своих уловках, они не могли натянуть ни одной очной ставки.
Это
было невозможно; думая остаться несколько времени в Перми, я накупил всякой всячины, надобно
было продать хоть за полцены, После
разных уклончивых ответов губернатор разрешил мне остаться двое суток, взяв слово, что я не
буду искать случая увидеться с другим сосланным.
Министерство внутренних дел
было тогда в припадке статистики; оно велело везде завести комитеты и разослало такие программы, которые вряд возможно ли
было бы исполнить где-нибудь в Бельгии или Швейцарии; при этом всякие вычурные таблицы с maximum и minimum, с средними числами и
разными выводами из десятилетних сложностей (составленными по сведениям, которые за год перед тем не собирались!), с нравственными отметками и метеорологическими замечаниями.
Там между
разными нелепостями
было: «Утопших — 2, причины утопления неизвестны — 2», и в графе сумм выставлено «четыре».
Канкрин просто признал, что земля неправильно отрезана, но считал затруднительным возвратить ее, потому что она с тех пор могла
быть перепродаваема и что владельцы оной могли сделать
разные улучшения.
Между
разными распоряжениями из Петербурга велено
было в каждом губернском городе приготовить выставку всякого рода произведений и изделий края и расположить ее по трем царствам природы. Это разделение по царствам очень затруднило канцелярию и даже отчасти Тюфяева. Чтоб не ошибиться, он решился, несмотря на свое неблагорасположение, позвать меня на совет.
В передней сидели седые лакеи, важно и тихо занимаясь
разными мелкими работами, а иногда читая вполслуха молитвенник или псалтырь, которого листы
были темнее переплета. У дверей стояли мальчики, но и они
были скорее похожи на старых карликов, нежели на детей, никогда не смеялись и не подымали голоса.
Кетчер писал мне: «От старика ничего не жди». Этого-то и надо
было. Но что
было делать, как начать? Пока я обдумывал по десяти
разных проектов в день и не решался, который предпочесть, брат мой собрался ехать в Москву.
Это
был корректор из сенатской типографии; поправляя грамматические ошибки, он за кулисами помогал иным ошибкам
разных обер-секретарей.
Письмо
было писано по-французски, с
разными комплиментами, с воспоминаниями и намеками. Она слушала, улыбаясь, и, когда я кончил, сказала...
— Вы их еще не знаете, — говаривала она мне, провожая киваньем головы
разных толстых и худых сенаторов и генералов, — а уж я довольно на них насмотрелась, меня не так легко провести, как они думают; мне двадцати лет не
было, когда брат
был в пущем фавёре, императрица меня очень ласкала и очень любила.
Прокурору
было совершенно все равно, что
будет и как
будет с просительницей, но он тотчас взял мою сторону и привел десять
разных пунктов из свода законов.
За обедом один из нежнейших по голосу и по занятиям славянофилов, человек красного православия, разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за
разных великих босняков, чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых
было следующее, не вовсе христианское выражение.
Разные консультации и опыты скоро доказали, что возбудить слух
было невозможно.
В полгода он сделал в школе большие успехи. Его голос
был voilé; [приглушенный (фр.).] он мало обозначал ударения, но уже говорил очень порядочно по-немецки и понимал все, что ему говорили с расстановкой; все шло как нельзя лучше — проезжая через Цюрих, я благодарил директора и совет, делал им
разные любезности, они — мне.
…Гарибальди вспомнил
разные подробности о 1854 годе, когда он
был в Лондоне, как он ночевал у меня, опоздавши в Indian Docks; я напомнил ему, как он в этот день пошел гулять с моим сыном и сделал для меня его фотографию у Кальдези, об обеде у американского консула с Бюхананом, который некогда наделал бездну шума и, в сущности, не имел смысла. [В ненапечатанной части «
Былого и дум» обед этот рассказан. (Прим. А. И. Герцена.)]
Накануне отъезда, часа в два, я сидел у него, когда пришли сказать, что в приемной уже тесно. В этот день представлялись ему члены парламента с семействами и
разная nobility и gentry, [знать и дворянство (англ.).] всего, по «Теймсу», до двух тысяч человек, — это
было grande levee, [большое вставание (фр.).] царский выход, да еще такой, что не только король виртембергский, но и прусский вряд натянет ли без профессоров и унтер-офицеров.