Неточные совпадения
Отец мой просил,
если возможно, доставить нас в его ярославское имение, но заметил притом,
что у него с собою нет ни копейки денег.
Я с удивлением присутствовал при смерти двух или трех из слуг моего отца: вот где можно было судить о простодушном беспечии, с которым проходила их жизнь, о том,
что на их совести вовсе не было больших грехов, а
если кой-что случилось, так уже покончено на духу с «батюшкой».
Новое поколение не имеет этого идолопоклонства, и
если бывают случаи,
что люди не хотят на волю, то это просто от лени и из материального расчета. Это развратнее, спору нет, но ближе к концу; они, наверно,
если что-нибудь и хотят видеть на шее господ, то не владимирскую ленту.
— Я так и думал, — заметил ему мой отец, поднося ему свою открытую табакерку,
чего с русским или немецким учителем он никогда бы не сделал. — Я очень хотел бы,
если б вы могли le dégourdir un peu, [сделать его немного развязнее (фр.).] после декламации, немного бы потанцевать.
Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия не играет такой скромной роли в деле воспитания, как в России, и это, разумеется, величайшее счастие. Священнику за уроки закона божия платят всегда полцены, и даже это так,
что тот же священник,
если дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже,
чем за катехизис.
Если наружная кротость Александра была личина, — не лучше ли такое лицемерие,
чем наглая откровенность самовластья?
Николай велел ей объяснить положение жен, не изменивших мужьям, сосланным в каторжную работу, присовокупляя,
что он ее не держит, но
что она должна знать,
что если жены, идущие из верности с своими мужьями, заслуживают некоторого снисхождения, то она не имеет на это ни малейшего права, сознательно вступая в брак с преступником.
Из этого не следует, чтобы худенькие плечи Карла Ивановича когда-нибудь прикрывались погоном или эполетами, — но природа так устроила немца,
что если он не доходит до неряшества и sans-gene [бесцеремонности (фр.).] филологией или теологией, то, какой бы он ни был статский, все-таки он военный.
Я так долго возмущался против этой несправедливости,
что наконец понял ее: он вперед был уверен,
что всякий человек способен на все дурное и
если не делает, то или не имеет нужды, или случай не подходит; в нарушении же форм он видел личную обиду, неуважение к нему или «мещанское воспитание», которое, по его мнению, отлучало человека от всякого людского общества.
«Хотя блондинка — то, то и то, но черноволосая женщина зато — то, то и то…» Главная особенность Пименова состояла не в том,
что он издавал когда-то книжки, никогда никем не читанные, а в том,
что если он начинал хохотать, то он не мог остановиться, и смех у него вырастал в припадки коклюша, со взрывами и глухими раскатами.
Отец мой показывал вид совершенного невнимания, слушая его: делал серьезную мину, когда тот был уверен,
что морит со смеху, и переспрашивал, как будто не слыхал, в
чем дело,
если тот рассказывал что-нибудь поразительное.
Начать мою жизнь этими каудинскими фуркулами науки далеко не согласовалось с моими мыслями. Я сказал решительно моему отцу,
что,
если он не найдет другого средства, я подам в отставку.
Если эти строки попадутся на глаза самому Химику, я попрошу его их прочесть, ложась спать в постель, когда нервы ослаблены, и уверен,
что он простит мне тогда дружескую болтовню, тем более
что я храню серьезную и добрую память о нем.
— Слушайте, — сказал я, — вы можете быть уверены,
что ректор начнет не с вас, а с меня; говорите то же самое с вариациями; вы же и в самом деле ничего особенного не сделали. Не забудьте одно: за то,
что вы шумели, и за то,
что лжете, — много-много вас посадят в карцер; а
если вы проболтаетесь да кого-нибудь при мне запутаете, я расскажу в аудитории, и мы отравим вам ваше существование.
Это не значило: на поле сражения едут пушки, а просто,
что на марже [полях книги (от фр. marge).] такое заглавие. Как жаль,
что Николай обходил университет,
если б он увидел Мягкова, он его сделал бы попечителем.
Пока я придумывал, с
чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову;
если я и ошибусь, заметят, может, профессора, но ни слова не скажут, другие же сами ничего не смыслят, а студенты, лишь бы я не срезался на полдороге, будут довольны, потому
что я у них в фаворе.
Лесовский призвал Огарева, Кетчера, Сатина, Вадима, И. Оболенского и прочих и обвинил их за сношения с государственными преступниками. На замечание Огарева,
что он ни к кому не писал, а
что если кто к нему писал, то за это он отвечать не может, к тому же до него никакого письма и не доходило, Лесовский отвечал...
Я долго смеялся над этим приговором, то есть долго не понимал,
что язык-то у нас тогда действительно был скверный, и
если птичий, то, наверное, птицы, состоящей при Минерве.
С тех пор и до моей ссылки,
если моему отцу казалось,
что я выпил вина,
что у меня лицо красно, он непременно говорил мне...
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой, а
если б была, вы все были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий,
что на новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
Содержательница клялась,
что он их неоднократно произносил и очень громко, причем она прибавляла,
что он замахнулся на нее, и,
если б она не наклонилась, то он раскроил бы ей все лицо.
Унтер-офицер заметил,
что если я хочу поесть, то надобно послать купить что-нибудь,
что казенный паек еще не назначен и
что он еще дня два не будет назначен; сверх того, как он состоит из трех или четырех копеек серебром, то хорошие арестанты предоставляют его в экономию.
Квартальный повторял целую дорогу: «Господи! какая беда! человек не думает, не гадает,
что над ним сделается, — ну уж он меня доедет теперь. Оно бы еще ничего,
если б вас там не ждали, а то ведь ему срам — господи, какое несчастие!»
Если б он не получал жалованья, весьма вероятно,
что его посадили бы в тюрьму.
Рихтер говорит с чрезвычайной верностью:
если дитя солжет, испугайте его дурным действием, скажите,
что он солгал, но не говорите,
что он лгун.
Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая. Как же ему не пришло в голову,
что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать, как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
Разумеется, объяснять было нечего, я писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном месте аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии ни к
чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в том, чтоб рабам было лучше, но чтоб не было рабов». Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я заметил,
что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и
что,
если б я его защищал, меня в этом обвинили бы.
— Позвольте, не о том речь, — продолжал я, — велика ли моя вина или нет; но
если я убийца, я не хочу, чтоб меня считали вором. Я не хочу, чтоб обо мне, даже оправдывая меня, сказали,
что я то-то наделал «под пьяную руку», как вы сейчас выразились.
Мы потеряли несколько часов за льдом, который шел по реке, прерывая все сношения с другим берегом. Жандарм торопился; вдруг станционный смотритель в Покрове объявляет,
что лошадей нет. Жандарм показывает,
что в подорожной сказано: давать из курьерских,
если нет почтовых. Смотритель отзывается,
что лошади взяты под товарища министра внутренних дел. Как разумеется, жандарм стал спорить, шуметь; смотритель побежал доставать обывательских лошадей. Жандарм отправился с ним.
«У нас всё так, — говаривал А. А., — кто первый даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх.
Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий зверь.
Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая,
что вы с характером и
что таких людей не надобно слишком дразнить».
Все они без исключения глубоко и громко сознают,
что их положение гораздо ниже их достоинства,
что одна нужда может их держать в этом «чернильном мире»,
что если б не бедность и не раны, то они управляли бы корпусами армии или были бы генерал-адъютантами. Каждый прибавляет поразительный пример кого-нибудь из прежних товарищей и говорит...
И притом заметьте,
что их вел добряк офицер, которому явно было жаль детей. Ну, а
если б попался военно-политический эконом?
Канцелярия Аракчеева была вроде тех медных рудников, куда работников посылают только на несколько месяцев, потому
что если оставить долее, то они мрут.
Он злоупотребление влияний довел донельзя; например, отправляя чиновника на следствие, разумеется
если он был интересован в деле, говорил ему:
что, вероятно, откроется то-то и то-то, и горе было бы чиновнику,
если б открылось что-нибудь другое.
Получив этот ответ, он немедленно написал к графине,
что согласен — но
что просит ее предварительно разрешить ему следующее сомнение, с кого ему получить заплаченные деньги в том случае,
если Энкиева комета, пересекая орбиту земного шара, собьет его с пути —
что может случиться за полтора года до окончания срока.
— Вы едете к страшному человеку. Остерегайтесь его и удаляйтесь как можно более.
Если он вас полюбит, плохая вам рекомендация;
если же возненавидит, так уж он вас доедет, клеветой, ябедой, не знаю
чем, но доедет, ему это ни копейки не стоит.
Тогда казенная палата и министерство финансов отделили новое дело от прежнего и, найдя закон, в котором сказано,
что если попадется неудобная земля, идущая в надел, то не вырезывать ее, а прибавлять еще половинное количество, велели дать даровским крестьянам к болоту еще полболота.
Староста, никогда не мечтавший о существовании людей в мундире, которые бы не брали взяток, до того растерялся,
что не заперся, не начал клясться и божиться,
что никогда денег не давал,
что если только хотел этого, так чтоб лопнули его глаза и росинка не попала бы в рот.
Поехал я снова к председателю и советникам, снова стал им доказывать,
что они себе причиняют вред, наказывая так строго старосту;
что они сами очень хорошо знают,
что ни одного дела без взяток не кончишь,
что, наконец, им самим нечего будет есть,
если они, как истинные христиане, не будут находить,
что всяк дар совершен и всякое даяние благо.
Проект был гениален, страшен, безумен — оттого-то Александр его выбрал, оттого-то его и следовало исполнить. Говорят,
что гора не могла вынести этого храма. Я не верю этому. Особенно
если мы вспомним все новые средства инженеров в Америке и Англии, эти туннели в восемь минут езды, цепные мосты и проч.
— Именно поэтому-то и надобно их выписать, — отвечал он. —
Если б гранитная каменоломня была на Москве-реке,
что за чудо было бы их поставить.
Но такие обвинения легко поддерживать, сидя у себя в комнате. Он именно потому и принял,
что был молод, неопытен, артист; он принял потому,
что после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому,
что сам царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал. У кого не закружилась бы голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные? Да
если и есть, то они не делают колоссальных проектов и не заставляют «говорить каменья»!
Вероятно, я думал,
что всякий может писать пятистопным ямбом без рифм,
если сам Погодин писал им.
«Я не стыжусь тебе признаться, — писал мне 26 января 1838 один юноша, —
что мне очень горько теперь. Помоги мне ради той жизни, к которой призвал меня, помоги мне своим советом. Я хочу учиться, назначь мне книги, назначь
что хочешь, я употреблю все силы, дай мне ход, — на тебе будет грех,
если ты оттолкнешь меня».
Вот этот-то народный праздник, к которому крестьяне привыкли веками, переставил было губернатор, желая им потешить наследника, который должен был приехать 19 мая;
что за беда, кажется,
если Николай-гость тремя днями раньше придет к хозяину? На это надобно было согласие архиерея; по счастию, архиерей был человек сговорчивый и не нашел ничего возразить против губернаторского намерения отпраздновать 23 мая 19-го.
—
Что же вы сделаете с этой бумагой, — спросил его Корнилов, —
если я ее передам в канцелярию?
Глядя на бледный цвет лица, на большие глаза, окаймленные темной полоской, двенадцатилетней девочки, на ее томную усталь и вечную грусть, многим казалось,
что это одна из предназначенных, ранних жертв чахотки, жертв, с детства отмеченных перстом смерти, особым знамением красоты и преждевременной думы. «Может, — говорит она, — я и не вынесла бы этой борьбы,
если б я не была спасена нашей встречей».
Что может быть жальче, недостаточнее такого воспитания, а между тем все пошло на дело, все принесло удивительные плоды: так мало нужно для развития,
если только есть
чему развиться.
Ах,
если б вы в самом деле приехали, я не знаю,
что со мною бы было.
А встретить тебя в самом деле я не хотел бы. Ты в моем воображении осталась с твоим юным лицом, с твоими кудрями blond cendré, [пепельного цвета (фр.).] останься такою, ведь и ты,
если вспоминаешь обо мне, то помнишь стройного юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью, так и помни и не знай,
что взгляд потух,
что я отяжелел,
что морщины прошли по лбу,
что давно нет прежнего светлого и оживленного выражения в лице, которое Огарев называл «выражением надежды», да нет и надежд.