Неточные совпадения
Граф Ростопчин всем раздавал в арсенале за
день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю.
За несколько
дней до приезда моего отца утром староста и несколько дворовых с поспешностью взошли в избу, где она жила, показывая ей что-то руками и требуя, чтоб она шла за ними.
В мучениях доживал я
до торжественного
дня, в пять часов утра я уже просыпался и думал о приготовлениях Кало; часов в восемь являлся он сам в белом галстуке, в белом жилете, в синем фраке и с пустыми руками. «Когда же это кончится? Не испортил ли он?» И время шло, и обычные подарки шли, и лакей Елизаветы Алексеевны Голохвастовой уже приходил с завязанной в салфетке богатой игрушкой, и Сенатор уже приносил какие-нибудь чудеса, но беспокойное ожидание сюрприза мутило радость.
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв,
дело еще шло кой-как с рук, но когда у него в голове шумело, он становился педантом и тираном
до невероятной степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь в залу и говорил...
Несмотря на то что политические мечты занимали меня
день и ночь, понятия мои не отличались особенной проницательностью; они были
до того сбивчивы, что я воображал в самом
деле, что петербургское возмущение имело, между прочим, целью посадить на трон цесаревича, ограничив его власть.
Я на своем столе нацарапал числа
до ее приезда и смарывал прошедшие, иногда намеренно забывая
дня три, чтоб иметь удовольствие разом вымарать побольше, и все-таки время тянулось очень долго, потом и срок прошел, и новый был назначен, и тот прошел, как всегда бывает.
Можно себе представить стройное trio, составленное из отца — игрока и страстного охотника
до лошадей, цыган, шума, пиров, скачек и бегов, дочери, воспитанной в совершенной независимости, привыкшей делать что хотелось, в доме, и ученой
девы, вдруг сделавшейся из пожилых наставниц молодой супругой.
Все они были люди довольно развитые и образованные — оставленные без
дела, они бросились на наслаждения, холили себя, любили себя, отпускали себе добродушно все прегрешения, возвышали
до платонической страсти свою гастрономию и сводили любовь к женщинам на какое-то обжорливое лакомство.
В первую юность многое можно скорее вынести, нежели шпынянье, и я в самом
деле до тюрьмы удалялся от моего отца и вел против него маленькую войну, соединяясь с слугами и служанками.
Выпросит, бывало, себе рублей пятьсот месяца на два и за
день до срока является в переднюю с каким-нибудь куличом на блюде и с пятьюстами рублей на куличе.
Перед окончанием моего курса Химик уехал в Петербург, и я не видался с ним
до возвращения из Вятки. Несколько месяцев после моей женитьбы я ездил полутайком на несколько
дней в подмосковную, где тогда жил мой отец. Цель этой поездки состояла в окончательном примирении с ним, он все еще сердился на меня за мой брак.
Итак, первые ночи, которые я не спал в родительском доме, были проведены в карцере. Вскоре мне приходилось испытать другую тюрьму, и там я просидел не восемь
дней, а девять месяцев, после которых поехал не домой, а в ссылку. Но
до этого далеко.
Ей было меня
до того жаль, или
до того она боялась, что я испорчу
дело, что она мне подала огромный стакан шампанского, но и с ним я был едва жив.
День был душный, и пытка продолжалась от 9 утра
до 9 вечера» (26 июня 1833).
Пока я одевался, случилось следующее смешно-досадное происшествие. Обед мне присылали из дома, слуга отдавал внизу дежурному унтер-офицеру, тот присылал с солдатом ко мне. Виноградное вино позволялось пропускать от полубутылки
до целой в
день. Н. Сазонов, пользуясь этим дозволением, прислал мне бутылку превосходного «Иоганнисберга». Солдат и я, мы ухитрились двумя гвоздями откупорить бутылку; букет поразил издали. Этим вином я хотел наслаждаться
дня три-четыре.
С девяти вечера
до восьми следующего
дня приходилось сидеть в потемках.
Полиция хотела захватить нас, она искала внешний повод запутать в
дело человек пять-шесть,
до которых добиралась, — и захватила двадцать человек невинных.
— Государь, — ответил Стааль, — пощадите мои седые волосы, я дожил
до них без малейшего пятна. Мое усердие известно вашему величеству, кровь моя, остаток
дней принадлежат вам. Но тут
дело идет о моей чести — моя совесть восстает против того, что делается в комиссии.
Он
до того разлюбезничался, что рассказал мне все свои семейные
дела, даже семилетнюю болезнь жены. После завтрака он с гордым удовольствием взял с вазы, стоявшей на столе, письмо и дал мне прочесть «стихотворение» его сына, удостоенное публичного чтения на экзамене в кадетском корпусе. Одолжив меня такими знаками несомненного доверия, он ловко перешел к вопросу, косвенно поставленному, о моем
деле. На этот раз я долею удовлетворил городничего.
…Когда мы подъехали к Казани, Волга была во всем блеске весеннего разлива; целую станцию от Услона
до Казани надобно было плыть на дощанике, река разливалась верст на пятнадцать или больше.
День был ненастный. Перевоз остановился, множество телег и всяких повозок ждали на берегу.
На другой
день граф Апраксин разрешил мне остаться
до трех
дней в Казани и остановиться в гостинице.
Дело дошло
до Петербурга. Петровскую арестовали (почему не Тюфяева?), началось секретное следствие. Ответы диктовал Тюфяев, он превзошел себя в этом
деле. Чтоб разом остановить его и отклонить от себя опасность вторичного непроизвольного путешествия в Сибирь, Тюфяев научил Петровскую сказать, что брат ее с тех пор с нею в ссоре, как она, увлеченная молодостью и неопытностью, лишилась невинности при проезде императора Александра в Пермь, за что и получила через генерала Соломку пять тысяч рублей.
Долго терпел народ; наконец какой-то тобольский мещанин решился довести
до сведения государя о положении
дел. Боясь обыкновенного пути, он отправился на Кяхту и оттуда пробрался с караваном чаев через сибирскую границу. Он нашел случай в Царском Селе подать Александру свою просьбу, умоляя его прочесть ее. Александр был удивлен, поражен страшными вещами, прочтенными им. Он позвал мещанина и, долго говоря с ним, убедился в печальной истине его доноса. Огорченный и несколько смущенный, он сказал ему...
Там мещанин действительно и оставался
до окончания
дела.
Крестьяне снова подали в сенат, но пока их
дело дошло
до разбора, межевой департамент прислал им планы на новую землю, как водится, переплетенные, раскрашенные, с изображением звезды ветров, с приличными объяснениями ромба RRZ и ромба ZZR, а главное, с требованием такой-то подесятинной платы. Крестьяне, увидев, что им не только не отдают землю, но хотят с них слупить деньги за болото, начисто отказались платить.
Довольно сказать, что
дело дошло
до пушечной картечи и ружейных выстрелов. Мужики оставили домы, рассыпались по лесам; казаки их выгоняли из чащи, как диких зверей; тут их хватали, ковали в цепи и отправляли в военно-судную комиссию в Козьмодемьянск.
Дело пошло в сенат. Сенат решил, к общему удивлению, довольно близко к здравому смыслу. Наломанный камень оставить помещику, считая ему его в вознаграждение за помятые поля. Деньги, истраченные казной на ломку и работу,
до ста тысяч ассигнациями, взыскать с подписавших контракт о работах. Подписавшиеся были: князь Голицын, Филарет и Кушников. Разумеется — крик, шум.
Дело довели
до государя.
Дней за пять
до приезда наследника в Орлов городничий писал Тюфяеву, что вдова, у которой пол сломали, шумит и что купец такой-то, богатый и знаемый в городе человек, похваляется, что все наследнику скажет.
Так как новый губернатор был в самом
деле женат, губернаторский дом утратил свой ультрахолостой и полигамический характер. Разумеется, это обратило всех советников к советницам; плешивые старики не хвастались победами «насчет клубники», а, напротив, нежно отзывались о завялых, жестко и угловато костлявых или заплывших жиром
до невозможности пускать кровь — супругах своих.
Все хотели наперерыв показать изгнаннику участие и дружбу. Несколько саней провожали меня
до первой станции, и, сколько я ни защищался, в мою повозку наставили целый груз всяких припасов и вин. На другой
день я приехал в Яранск.
А спондей английских часов продолжал отмеривать
дни, часы, минуты… и наконец домерил
до роковой секунды; старушка раз, вставши, как-то дурно себя чувствовала; прошлась по комнатам — все нехорошо; кровь пошла у нее носом и очень обильно, она была слаба, устала, прилегла, совсем одетая, на своем диване, спокойно заснула… и не просыпалась. Ей было тогда за девяносто лет.
В длинном траурном шерстяном платье, бледная
до синеватого отлива, девочка сидела у окна, когда меня привез через несколько
дней отец мой к княгине. Она сидела молча, удивленная, испуганная, и глядела в окно, боясь смотреть на что-нибудь другое.
С производством в чины и с приобретением силы при дворе меняются буквы в имени: так, например, граф Строганов остался
до конца
дней Сергеем Григорьевичем, но князь Голицын всегда назывался Сергий Михайлович.
На другой
день после моего взятия в 1834 году были именины княгини, потому-то Natalie, расставаясь со мной на кладбище, сказала мне: «
До завтра».
Отец мой на это отвечал, что он в чужие
дела терпеть не может мешаться, что
до него не касается, что княгиня делает у себя в доме; он мне советовал оставить пустые мысли, «порожденные праздностью и скукой ссылки», и лучше приготовляться к путешествию в чужие края.
Оно пришлось так невзначай, что старик не нашелся сначала, стал объяснять все глубокие соображения, почему он против моего брака, и потом уже, спохватившись, переменил тон и спросил Кетчера, с какой он стати пришел к нему говорить о
деле,
до него вовсе не касающемся.
Я остался ждать с его милой, прекрасной женой; она сама недавно вышла замуж; страстная, огненная натура, она принимала самое горячее участие в нашем
деле; она старалась с притворной веселостью уверить меня, что все пойдет превосходно, а сама была
до того снедаема беспокойством, что беспрестанно менялась в лице.
Мы покраснели
до ушей, не смели взглянуть друг на друга и спросили чаю, чтоб скрыть смущение. На другой
день часу в шестом мы приехали во Владимир. Время терять было нечего; я бросился, оставив у одного старого семейного чиновника невесту, узнать, все ли готово. Но кому же было готовить во Владимире?
За
день до моего отъезда священник, согласившийся венчать, вдруг объявил, что без разрешения архиерея он венчать не станет, что он что-то слышал, что он боится.
…Все было хорошо, но вчерашний
день — да будет он проклят! — сломил меня
до последней жилы.
Чиновники знают только гражданские и уголовные
дела, купец считает
делом одну торговлю, военные называют
делом шагать по-журавлиному и вооружаться с ног
до головы в мирное время.
С Кетчером она спорила
до слез и перебранивалась, как злые дети бранятся, всякий
день, но без ожесточения; на меня она смотрела, бледнея и дрожа от ненависти.
Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах, немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались
до дыр,
до пятен,
до падения листов в несколько
дней.
По счастию, схоластика так же мало свойственна мне, как мистицизм, я
до того натянул ее лук, что тетива порвалась и повязка упала. Странное
дело, спор с дамой привел меня к этому.
Характер Гамлета, например,
до такой степени общечеловеческий, особенно в эпоху сомнений и раздумья, в эпоху сознания каких-то черных
дел, совершившихся возле них, каких-то измен великому в пользу ничтожного и пошлого, что трудно себе представить, чтоб его не поняли.
И заметьте, что это отрешение от мира сего вовсе не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга Станкевича умерли; другие остались, какими были,
до нынешнего
дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя науку и гуманность, умер, идучи на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался в самом
деле купцом… Никто из них не отличился по службе.
— Разумеется,
дело не важное; но вот оно
до чего вас довело. Государь тотчас вспомнил вашу фамилию и что вы были в Вятке и велел вас отправить назад. А потому граф и поручил мне уведомить вас, чтоб вы завтра в восемь часов утра приехали к нему, он вам объявит высочайшую волю.
Генерал отступил торжественным маршем, юноша с беличьим лицом и с ногами журавля отправился за ним. Сцена эта искупила мне много горечи того
дня. Генеральский фрунт, прощание по доверенности и, наконец, лукавая морда Рейнеке-Фукса, целующего безмозглую голову его превосходительства, — все это было
до того смешно, что я чуть-чуть удержался. Мне кажется, что Дубельт заметил это и с тех пор начал уважать меня.
Между рекомендательными письмами, которые мне дал мой отец, когда я ехал в Петербург, было одно, которое я десять раз брал в руки, перевертывал и прятал опять в стол, откладывая визит свой
до другого
дня. Письмо это было к семидесятилетней знатной, богатой даме; дружба ее с моим отцом шла с незапамятных времен; он познакомился с ней, когда она была при дворе Екатерины II, потом они встретились в Париже, вместе ездили туда и сюда, наконец оба приехали домой на отдых, лет тридцать тому назад.
При Екатерине двор и гвардия в самом
деле обнимали все образованное в России; больше или меньше это продолжалось
до 1812 года.