Неточные совпадения
Я сел на место частного пристава и взял первую бумагу, лежавшую на столе, — билет на похороны дворового человека князя Гагарина и медицинское свидетельство, что он умер по всем правилам науки. Я взял другую — полицейский устав. Я пробежал его и нашел в нем статью, в которой сказано: «Всякий арестованный имеет право через три
дня после
ареста узнать причину оного и быть выпущен». Эту статью я себе заметил.
Но, на беду инквизиции, первым членом был назначен московский комендант Стааль. Стааль — прямодушный воин, старый, храбрый генерал, разобрал
дело и нашел, что оно состоит из двух обстоятельств, не имеющих ничего общего между собой: из
дела о празднике, за который следует полицейски наказать, и из
ареста людей, захваченных бог знает почему, которых вся видимая вина в каких-то полувысказанных мнениях, за которые судить и трудно и смешно.
— Я, — сказал он, — пришел поговорить с вами перед окончанием ваших показаний. Давнишняя связь моего покойного отца с вашим заставляет меня принимать в вас особенное участие. Вы молоды и можете еще сделать карьеру; для этого вам надобно выпутаться из
дела… а это зависит, по счастию, от вас. Ваш отец очень принял к сердцу ваш
арест и живет теперь надеждой, что вас выпустят; мы с князем Сергием Михайловичем сейчас говорили об этом и искренно готовы многое сделать; дайте нам средства помочь.
На другой
день после моего приезда уехал жандарм, и я впервые после
ареста очутился на воле.
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь с тем успокоенным, ровным шагом, к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в то же время юны, и оттого одни, выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету, каждый
день подвергались
аресту, отставке, ссылке.
Углаков вошел в камеру заключенного, как бы к себе в комнату; он развесил по гвоздям снятые им с дам салопы, а также и свою собственную шинель; дело в том, что Углаков у Лябьева, с первого же
дня ареста того, бывал каждодневно.
Это тоже была истинная правда: Горданов, действительно, был сильно болен и в первый же
день ареста требовал ампутации пораженной руки. Ввиду его крайне болезненного состояния допросом его не обременяли, но ампутацию сделали. Он был тверд и, пробудясь от хлороформа после операции, спокойно взглянул на свою коротенькую руку. Ввечеру осторожный смотритель сказал Горданову, что его непременно хочет видеть Ропшин. Горданов подумал и сказал:
Усиленные хлопоты со стороны жены и знакомых Гиршфельда об освобождении его из под стражи под залог или поручительство не увенчались успехом. Следственная власть и прокурорский надзор были неумолимы. Прошло уже более полугода со
дня ареста Николая Леопольдовича, а следствие еще не виделось конца. Стефания Павловна, не смотря на запрещение мужа, по совету Николая Николаевича, в неделю раз обязательно ходила к нему на свиданья.
Неточные совпадения
— Алеша-то Гогин, должно быть, не знает, что
арест на деньги наложен был мною по просьбе Кутузова. Ладно, это я устрою, а ты мне поможешь, — к своему адвокату я не хочу обращаться с этим
делом. Ты — что же, — в одной линии со Степаном?
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда ничего не требует, а все просит.
Дело сделать — просит, в гости к себе — просит и под
арест сесть — просит. Он никогда никому не сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
Дело в том, что, как только обнаружилось все о князе, тотчас после его
ареста, то Лиза, первым
делом, поспешила стать в такое положение относительно нас и всех, кого угодно, что как будто и мысли не хотела допустить, что ее можно сожалеть или в чем-нибудь утешать, а князя оправдывать.
Томил его несколько вначале
арест слуги, но скорая болезнь, а потом и смерть арестанта успокоили его, ибо умер тот, по всей очевидности (рассуждал он тогда), не от
ареста или испуга, а от простудной болезни, приобретенной именно во
дни его бегов, когда он, мертво пьяный, валялся целую ночь на сырой земле.
Он много и умно говорил про «аффект» и «манию» и выводил, что по всем собранным данным подсудимый пред своим
арестом за несколько еще
дней находился в несомненном болезненном аффекте и если совершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем не имея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим.