Неточные совпадения
…А между тем я тогда едва начинал приходить в себя, оправляться
после ряда страшных событий, несчастий, ошибок. История последних
годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни один человек, кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет истина.
После обыкновенных фраз, отрывистых слов и лаконических отметок, которым
лет тридцать пять приписывали глубокий смысл, пока не догадались, что смысл их очень часто был пошл, Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его не известны императору.
В 1811
году Наполеон велел его остановить и задержать в Касселе, где он был
послом «при царе Ерёме», как выражался мой отец в минуты досады.
Он возвратился с моей матерью за три месяца до моего рождения и, проживши
год в тверском именье
после московского пожара, переехал на житье в Москву, стараясь как можно уединеннее и скучнее устроить жизнь.
Я ненавижу, особенно
после бед 1848
года, демагогическую лесть толпе, но аристократическую клевету на народ ненавижу еще больше.
Мне было около пятнадцати
лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки
после Вольтера. Нигде религия не играет такой скромной роли в деле воспитания, как в России, и это, разумеется, величайшее счастие. Священнику за уроки закона божия платят всегда полцены, и даже это так, что тот же священник, если дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже, чем за катехизис.
Каждый
год отец мой приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene [постановка (фр.).] поражала меня и пугала; с истинным страхом подходил я к причастию; но религиозным чувством я этого не назову, это был тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись
после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я целый
год больше не думал о религии.
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева,
после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему. У Ивашевых осталось двое детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько
лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
Год тому назад гусар обедал у них и
после обеда играл с ней в волан, — его-то волан и был отмечен.
После 1832
года мы не ездили больше в Васильевское.
Он в продолжение нескольких
лет постоянно через воскресенье обедал у нас, и равно его аккуратность и неаккуратность, если он пропускал, сердили моего отца, и он теснил его. А добрый Пименов все-таки ходил и ходил пешком от Красных ворот в Старую Конюшенную до тех пор, пока умер, и притом совсем не смешно. Одинокий, холостой старик,
после долгой хворости, умирающими глазами видел, как его экономка забирала его вещи, платья, даже белье с постели, оставляя его без всякого ухода.
Московский университет вырос в своем значении вместе с Москвою
после 1812
года; разжалованная императором Петром из царских столиц, Москва была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа русского.
После знаменитого раздела именья в 1822
году, о котором я рассказывал, «старший братец» переехал на житье в Петербург.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом
после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг
после друга наследники». Старик семидесяти пяти
лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
До семи
лет было приказано водить меня за руку по внутренней лестнице, которая была несколько крута; до одиннадцати меня мыла в корыте Вера Артамоновна; стало, очень последовательно — за мной, студентом, посылали слугу и до двадцати одного
года мне не позволялось возвращаться домой
после половины одиннадцатого.
Когда он дошел до залы и уселся, тогда надобно было встать. Попечитель Писарев счел нужным в кратких, но сильных словах отдать приказ, по-русски, о заслугах его превосходительства и знаменитого путешественника;
после чего Сергей Глинка, «офицер», голосом тысяча восьмисот двенадцатого
года, густосиплым, прочел свое стихотворение, начинавшееся так...
После ссылки я его мельком встретил в Петербурге и нашел его очень изменившимся. Убеждения свои он сохранил, но он их сохранил, как воин не выпускает меча из руки, чувствуя, что сам ранен навылет. Он был задумчив, изнурен и сухо смотрел вперед. Таким я его застал в Москве в 1842
году; обстоятельства его несколько поправились, труды его были оценены, но все это пришло поздно — это эполеты Полежаева, это прощение Кольрейфа, сделанное не русским царем, а русскою жизнию.
Старший брат Вадима умер несколько месяцев спустя
после того, как Диомид был убит, он простудился, запустил болезнь, подточенный организм не вынес. Вряд было ли ему сорок
лет, а он был старший.
После нашей истории, шедшей вслед за сунгуровской, и до истории Петрашевского прошло спокойно пятнадцать
лет, именно те пятнадцать, от которых едва начинает оправляться Россия и от которых сломились два поколения: старое, потерявшееся в буйстве, и молодое, отравленное с детства, которого квёлых представителей мы теперь видим.
Год, проведенный нами
после курса, торжественно заключил первую юность. Это был продолжающийся пир дружбы, обмена идей, вдохновенья, разгула…
Детский либерализм 1826
года, сложившийся мало-помалу в то французское воззрение, которое проповедовали Лафайеты и Бенжамен Констан, пел Беранже, — терял для нас,
после гибели Польши, свою чарующую силу.
Старый мир, осмеянный Вольтером, подшибленный революцией, но закрепленный, перешитый и упроченный мещанством для своего обихода, этого еще не испытал. Он хотел судить отщепенцев на основании своего тайно соглашенного лицемерия, а люди эти обличили его. Их обвиняли в отступничестве от христианства, а они указали над головой судьи завешенную икону
после революции 1830
года. Их обвиняли в оправдании чувственности, а они спросили у судьи, целомудренно ли он живет?
Осенью 1826
года Николай, повесив Пестеля, Муравьева и их друзей, праздновал в Москве свою коронацию. Для других эти торжества бывают поводом амнистий и прощений; Николай, отпраздновавши свою апотеозу, снова пошел «разить врагов отечества», как Робеспьер
после своего Fête-Dieu. [праздника господня (фр.).]
Старик был
лет за двадцать пять морским офицером. Нельзя не согласиться с министром, который уверял капитана Копейкина, что в России, некоторым образом, никакая служба не остается без вознаграждения. Его судьба спасла в Лиссабоне для того, чтоб быть обруганным Цынским, как мальчишка,
после сорокалетней службы.
Через два
года Уткин умер в каземате. Соколовского выпустили полумертвого на Кавказ, он умер в Пятигорске. Какой-то остаток стыда и совести заставил правительство
после смерти двоих перевести третьего в Пермь. Ибаев умер по-своему: он сделался мистиком.
Я догадывался, каков должен был быть этот взгляд; рассказывая мне
года через три
после события эту историю, глаза Цехановича горели, и жилы налились у него на лбу и на перекошенной шее его.
— Вам это ни копейки не стоит, — отвечал доктор, — за кого я вас принимаю, а дело в том, что я шестой
год веду книжку, и ни один человек еще не заплатил в срок, да никто почти и
после срока не платил.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837
году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать.
После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
Война 1812
года сильно потрясла умы в России, долго
после освобождения Москвы не могли устояться волнующиеся мысли и нервное раздражение.
Я жил с Витбергом в одном доме два
года и
после остался до самого отъезда постоянно в сношениях с ним. Он не спас насущного куска хлеба; семья его жила в самой страшной бедности.
…
Года через два
после ссылки Витберга вятское купечество вознамерилось построить новую церковь.
И еще
года два
после я был под влиянием идей мистически-социальных, взятых из Евангелия и Жан-Жака, на манер французских мыслителей вроде Пьера Леру.
Когда мне было
лет пять-шесть и я очень шалил, Вера Артамоновна говаривала: «Хорошо, хорошо, дайте срок, погодите, я все расскажу княгине, как только она приедет». Я тотчас усмирялся
после этой угрозы и умолял ее не жаловаться.
Сверх дня рождения, именин и других праздников, самый торжественный сбор родственников и близких в доме княжны был накануне Нового
года. Княжна в этот день поднимала Иверскую божию матерь. С пением носили монахи и священники образ по всем комнатам. Княжна первая, крестясь, проходила под него, за ней все гости, слуги, служанки, старики, дети.
После этого все поздравляли ее с наступающим Новым
годом и дарили ей всякие безделицы, как дарят детям. Она ими играла несколько дней, потом сама раздаривала.
Это были большей частию книги, вышедшие
после 1830
года.
На другой день
после моего взятия в 1834
году были именины княгини, потому-то Natalie, расставаясь со мной на кладбище, сказала мне: «До завтра».
Так бедствовали мы и пробивались с
год времени. Химик прислал десять тысяч ассигнациями, из них больше шести надобно было отдать долгу, остальные сделали большую помощь. Наконец и отцу моему надоело брать нас, как крепость, голодом, он, не прибавляя к окладу, стал присылать денежные подарки, несмотря на то что я ни разу не заикнулся о деньгах
после его знаменитого distinguo! [различаю, провожу различие (лат.).]
Через несколько месяцев
после его отъезда в Петербург в 1840
году приехали и мы туда.
После либерализма, кой-как пережившего 1825
год в Полевом,
после мрачной статьи Чаадаева является выстраданное, желчное отрицание и страстное вмешательство во все вопросы Белинского.
Об застое
после перелома в 1825
году мы говорили много раз. Нравственный уровень общества пал, развитие было перервано, все передовое, энергическое вычеркнуто из жизни. Остальные — испуганные, слабые, потерянные — были мелки, пусты; дрянь александровского поколения заняла первое место; они мало-помалу превратились в подобострастных дельцов, утратили дикую поэзию кутежей и барства и всякую тень самобытного достоинства; они упорно служили, они выслуживались, но не становились сановитыми. Время их прошло.
Губернатора велено было судить сенату…, [Чрезвычайно досадно, что я забыл имя этого достойного начальника губернии, помнится, его фамилья Жеребцов. (Прим. А. И. Герцена.)] оправдать его даже там нельзя было. Но Николай издал милостивый манифест
после коронации, под него не подошли друзья Пестеля и Муравьева, под него подошел этот мерзавец. Через два-три
года он же был судим в Тамбове за злоупотребление властью в своем именье; да, он подошел под манифест Николая, он был ниже его.
Если Ронге и последователи Бюше еще возможны
после 1848
года,
после Фейербаха и Прудона,
после Пия IX и Ламенне, если одна из самых энергических партий движения ставит мистическую формулу на своем знамени, если до сих пор есть люди, как Мицкевич, как Красинский, продолжающие быть мессианистами, — то дивиться нечему, что подобное учение привез с собою Чаадаев из Европы двадцатых
годов.
В его взгляде (и это я оценил гораздо
после) была доля тех горьких, подавляющих истин об общественном состоянии Запада, до которых мы дошли
после бурь 1848
года.
Но что же ждало его в этой дали? Испания, вырезываемая Наполеоном, одичалая Греция, всеобщее воскрешение всех смердящих Лазарей
после 1814
года; от них нельзя было спастись ни в Равенне, ни в Диодати. Байрон не мог удовлетвориться по-немецки теориями sub specie aeterriitatis, [с точки зрения вечности (лат.).] ни по-французски политической болтовней, и он сломился, но сломился, как грозный Титан, бросая людям в глаза свое презрение, не золотя пилюли.
Разрыв, который Байрон чувствовал как поэт и гений сорок
лет тому назад,
после ряда новых испытаний,
после грязного перехода с 1830 к 1848
году и гнусного с 48 до сегодняшнего дня, поразил теперь многих. И мы, как Байрон, не знаем, куда деться, куда приклонить голову.
Мы знаем, как природа распоряжается с личностями:
после, прежде, без жертв, на грудах трупов — ей все равно, она продолжает свое или так продолжает, что попало — десятки тысяч
лет наносит какой-нибудь коралловый риф, всякую весну покидая смерти забежавшие ряды. Полипы умирают, не подозревая, что они служили прогрессу рифа.
После 13 июня 1849
года префект полиции Ребильо что-то донес на меня; вероятно, вследствие его доноса и были взяты петербургским правительством странные меры против моего именья. Они-то, как я сказал, заставили меня ехать с моей матерью в Париж.
После нашей встречи в Женеве, потом в Лозанне, я виделся с Маццини в Париже в 1850
году.
Я говорю об этом совершенно объективно;
после юношеских попыток, окончившихся моей ссылкой в 1835
году, я не участвовал никогда ни в каком тайном обществе, но совсем не потому, что я считаю расточение сил на индивидуальные попытки за лучшее.
С тех пор я не видал его; [
После писаного я виделся с ним в Брюсселе. (Прим. А. И. Герцена.)] в 1851
году, когда я, по милости Леона Фоше, приезжал в Париж на несколько дней, он был отослан в какую-то центральную тюрьму. Через
год я был проездом и тайком в Париже. Прудон тогда лечился в Безансоне.