Неточные совпадения
На меня сильно действовали эти страшные сцены… являлись два полицейских солдата по зову помещика, они воровски, невзначай, врасплох брали назначенного человека; староста обыкновенно тут объявлял, что барин с вечера приказал представить его
в присутствие, и человек сквозь
слезы куражился, женщины плакали, все давали подарки, и я отдавал все, что мог, то есть какой-нибудь двугривенный, шейный платок.
Бакай хотел мне что-то сказать, но голос у него переменился и крупная
слеза скатилась по щеке — собака умерла; вот еще факт для изучения человеческого сердца. Я вовсе не думаю, чтоб он и мальчишек ненавидел; это был суровый нрав, подкрепляемый сивухою и бессознательно втянувшийся
в поэзию передней.
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины романа я не понимал и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший.
В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я рассказал моей жене, как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние письма… и когда дошел до того же места,
слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
— Мы просим всего снисхождения публики; нас постигло страшное несчастие, наш товарищ Далес, — и у режиссера действительно голос перервался
слезами, — найден у себя
в комнате мертвым от угара.
Она поднимала глаза к небу, полные
слез, говоря о посещениях их общей матери (императрицы Марии Федоровны), была влюблена
в императора Александра и, помнится, носила медальон или перстень с отрывком из письма императрицы Елизаветы: «Il a repris son sourire de bienveillanse!».
Недели через две я ей сказал; она переменилась
в лице, залилась
слезами и ушла к себе
в комнату.
Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лег я тронут до
слез, вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша. Но, видно, одинакая судьба поражает все обеты, данные на этом месте; Александр был тоже искренен, положивши первый камень храма, который, как Иосиф II сказал, и притом ошибочно, при закладке какого-то города
в Новороссии, — сделался последним.
В нужде,
в работе, лишенные теплой одежды, а иногда насущного хлеба, они умели выходить, вскормить целую семью львенков; отец передал им неукротимый и гордый дух свой, веру
в себя, тайну великих несчастий, он воспитал их примером, мать — самоотвержением и горькими
слезами.
Девушек продержали
в части до вечера. Испуганные, оскорбленные, они
слезами убедили частного пристава отпустить их домой, где отсутствие их должно было переполошить всю семью. По просьбе ничего не было сделано.
Живо помню я старушку мать
в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали,
в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых
слез. Она была влюблена
в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных
слез.
Когда я возвратился,
в маленьком доме царила мертвая тишина, покойник, по русскому обычаю, лежал на столе
в зале, поодаль сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь
слезы снимал его портрет; возле покойника молча, сложа руки, с выражением бесконечной грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и глубокую «Скорбь».
Полежаев хотел лишить себя жизни перед наказанием. Долго отыскивая
в тюрьме какое-нибудь острое орудие, он доверился старому солдату, который его любил. Солдат понял его и оценил его желание. Когда старик узнал, что ответ пришел, он принес ему штык и, отдавая, сказал сквозь
слезы...
Старик кланялся мне
в пояс и плакал; кучер, стегнувши лошадь, снял шляпу и утер глаза, — дрожки застучали, и
слезы полились у меня градом.
Я мешкал
в трактире всеми способами, жандарм не хотел больше ждать, ямщик трогал коней — вдруг несется тройка и прямо к трактиру, я бросился к двери… двое незнакомых гуляющих купеческих сынков шумно
слезали с телеги.
Генералы, сидевшие
в застенке и мучившие эмиссаров, их знакомых, знакомых их знакомых, обращались с арестантами, как мерзавцы, лишенные всякого воспитания, всякого чувства деликатности и притом очень хорошо знавшие, что все их действия покрыты солдатской шинелью Николая, облитой и польской кровью мучеников, и
слезами польских матерей…
Глазами, полными
слез, поблагодарил я его. Это нежное, женское внимание глубоко тронуло меня; без этой встречи мне нечего было бы и пожалеть
в Перми!
Женщины с растрепанными волосами, с криком и
слезами,
в каком-то безумии бегали, валялись
в ногах у полиции, седые старухи цеплялись за сыновей.
У девочки были
слезы на глазах; она опять села к окну и опять стала смотреть
в него.
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы, моя барышня, такие печальные?» Девочка бросалась к ней на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь
слезами и качая головой, уходила с подсвечником
в руке.
«…Мое ребячество было самое печальное, горькое, сколько
слез пролито, не видимых никем, сколько раз, бывало, ночью, не понимая еще, что такое молитва, я вставала украдкой (не смея и молиться не
в назначенное время) и просила бога, чтоб меня кто-нибудь любил, ласкал.
Помнишь ли ты, мы как-то были у вас, давно, еще
в том доме, ты меня спросил, читала ли я Козлова, и сказал из него именно то же самое место. Трепет пробежал по мне, я улыбнулась, насилу удерживая
слезы».
Бедная Саша, бедная жертва гнусной, проклятой русской жизни, запятнанной крепостным состоянием, — смертью ты вышла на волю! И ты еще была несравненно счастливее других:
в суровом плену княгининого дома ты встретила друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила тебя заочно до могилы. Много
слез стоила ты ей; незадолго до своей кончины она еще поминала тебя и благословляла память твою как единственный светлый образ, явившийся
в ее детстве!
Мало-помалу
слезы ее становились реже, улыбка светилась по временам из-за них; отчаянье ее превращалось
в томную грусть; скоро ей сделалось страшно за прошедшее, она боролась с собой и отстаивала его против настоящего из сердечного point d'honneur'a, [собственного понятия о чести (фр.).] как воин отстаивает знамя, понимая, что сражение потеряно.
Разбудят ли, согреют ли они чье сердце, расскажут ли нашу повесть, наши страданья, нашу любовь, будет ли им
в награду хоть одна
слеза?
Подруга ее, небольшого роста, смуглая брюнетка, крепкая здоровьем, с большими черными глазами и с самобытным видом, была коренастая, народная красота;
в ее движениях и словах видна была большая энергия, и когда, бывало, аптекарь, существо скучное и скупое, делал не очень вежливые замечания своей жене и та их слушала с улыбкой на губах и
слезой на реснице, Паулина краснела
в лице и так взглядывала на расходившегося фармацевта, что тот мгновенно усмирялся, делал вид, что очень занят, и уходил
в лабораторию мешать и толочь всякую дрянь для восстановления здоровья вятских чиновников.
Я помнил
слезу, дрожавшую на старых веках, когда я отправлялся
в Пермь… и вдруг мой отец берет инициативу и предлагает мне ехать!
—
В Москве показывать за деньги: чудо, мол, юдо, рак морской, — заметил ямщик, — ну,
слезай, что ли, трогаем.
Сколько
слез утерла она, сколько внесла утешений не
в одну разбитую душу, сколько юных существований поддержала она и сколько сама страдала.
Я отгадал, но потребовал, чтоб она сказала ее, мне хотелось слышать от нее эту новость, она сказала мне, и мы взглянули друг на друга
в каком-то волнении и с
слезами на глазах.
Помню я, что еще во времена студентские мы раз сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со
слезами на глазах, повторил слова Дон Карлоса, повторившего,
в свою очередь, слова Юлия Цезаря: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и глубоко разрезал себе руку.
Самая
слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему порядку: к «гемюту» [душевному состоянию (от нем. Gemüt).] или к «трагическому
в сердце»…
В его доме было тяжело,
в воздухе были
слезы, тут, очевидно, прошла смерть.
Моровая полоса, идущая от 1825 до 1855 года, скоро совсем задвинется; человеческие
слезы, заметенные полицией, пропадут, и будущие поколения не раз остановятся с недоумением перед гладко убитым пустырем, отыскивая пропавшие пути мысли, которая
в сущности не перерывалась.
Раз
в холодное зимнее утро приезжаю я
в правление,
в передней стоит женщина лет тридцати, крестьянка; увидавши меня
в мундире, она бросилась передо мной на колени и, обливаясь
слезами, просила меня заступиться.
Нежная натура ее, привыкнувшая
в детстве к печали и
слезам, снова отдавалась себябуравящей тоске.
Natalie занемогла. Я стоял возле свидетелем бед, наделанных мною, и больше, чем свидетелем, — собственным обвинителем, готовым идти
в палачи. Перевернулось и мое воображение — мое падение принимало все большие и большие размеры. Я понизился
в собственных глазах и был близок к отчаянию.
В записной книге того времени уцелели следы целой психической болезни от покаяния и себяобвинения до ропота и нетерпения, от смирения и
слез до негодования…
Она грустно расставалась с своим иконостасом,
в котором стояло так много заветных святынь, облитых
слезами печали и радости; она покидала их, не краснея, как краснеют большие девочки своей вчерашней куклы.
Тройка катит селом, стучит по мосту, ушла за пригорок, тут одна дорога и есть — к нам. Пока мы бежим навстречу, тройка у подъезда; Михаил Семенович, как лавина, уже скатился с нее, смеется, целуется и морит со смеха,
в то время как Белинский, проклиная даль Покровского, устройство русских телег, русских дорог, еще
слезает, расправляя поясницу. А Кетчер уже бранит их...
Как-то вечером Матвей, при нас показывая Саше что-то на плотине, поскользнулся и упал
в воду с мелкой стороны. Саша перепугался, бросился к нему, когда он вышел, вцепился
в него ручонками и повторял сквозь
слезы: «Не ходи, не ходи, ты утонешь!» Никто не думал, что эта детская ласка будет для Матвея последняя и что
в словах Саши заключалось для него страшное пророчество.
Одним утром является ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски зачесанный, с своей молодой женой, покрытой веснушками; оба они были
в сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились и отерли
слезы в одно время. Дьячок каким-то сплюснутым дискантом, супруга его, страшно картавя, рассказывали
в обгонки, что на днях у них украли часы и шкатулку,
в которой было рублей пятьдесят денег, что жена дьячка нашла «воя» и что этот «вой» не кто иной, как честнейший богомолец наш и во Христе отец Иоанн.
Готовая организация, обязательный строй и долею казарменный порядок фаланстера если не находят сочувствия
в людях критики, то, без сомнения, сильно привлекают тех усталых людей, которые просят почти со
слезами, чтоб истина, как кормилица, взяла их на руки и убаюкала.
…Такие
слезы текли по моим щекам, когда герой Чичероваккио
в Колизее, освещенном последними лучами заходящего солнца, отдавал восставшему и вооружившемуся народу римскому отрока-сына за несколько месяцев перед тем, как они оба пали, расстрелянные без суда военными палачами венчанного мальчишки!
Да, это были дорогие
слезы; одними я верил
в Россию, другими —
в революцию!
В Лондоне со мной встретился А. Таландье; здороваясь с ним, я сказал, что получил дурное письмо, и, как будто сам только что услышал весть, не мог удержать
слез.
Я пережил, — и вновь блуждает
Жизнь между дела и утех,
Но
в сердце скорбь не заживает,
И
слезы чуются сквозь смех.
Ошибка славян состояла
в том, что им кажется, что Россия имела когда-то свойственное ей развитие, затемненное разными событиями и, наконец, петербургским периодом. Россия никогда не имела этого развития и не могла иметь. То, что приходит теперь к сознанию у нас, то, что начинает мерцать
в мысли,
в предчувствии, то, что существовало бессознательно
в крестьянской избе и на поле, то теперь только всходит на пажитях истории, утучненных кровью,
слезами и потом двадцати поколений.
И он,
в самом деле, потухал как-то одиноко
в своей семье. Возле него стоял его брат, его друг — Петр Васильевич. Грустно, как будто
слеза еще не обсохла, будто вчера посетило несчастие, появлялись оба брата на беседы и сходки. Я смотрел на Ивана Васильевича, как на вдову или на мать, лишившуюся сына; жизнь обманула его, впереди все было пусто и одно утешение...
— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были
слезы на глазах. Как я любил его
в эту минуту ссоры!» [«Колокол», лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)]
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом
в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько
в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов
в котомке, благословляемых на путь
слезами матери и сестер… и пошли
в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Разумеется, что при этом кто-нибудь непременно
в кого-нибудь хронически влюблен, разумеется, что дело не обходится без сентиментальности,
слез, сюрпризов и сладких пирожков с вареньем, но все это заглаживается той реальной, чисто жизненной поэзией с мышцами и силой, которую я редко встречал
в выродившихся, рахитических детях аристократии и еще менее у мещанства, строго соразмеряющего число детей с приходо-расходной книгой.