Неточные совпадения
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой платок, смотрел на часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками
лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался
в нее и мучился полчаса и больше,
потом, усталый от пароксизма, красный, обтирая
пот с плешивой головы, он садился, но еще долго
потом его схватывало.
Симоновский архимандрит Мелхиседек сам предложил место
в своем монастыре. Мелхиседек был некогда простой плотник и отчаянный раскольник,
потом обратился к православию, пошел
в монахи, сделался игумном и, наконец, архимандритом. При этом он остался плотником, то есть не потерял ни сердца, ни широких плеч, ни красного, здорового
лица. Он знал Вадима и уважал его за его исторические изыскания о Москве.
На одном из губернаторских смотров ссыльным меня пригласил к себе один ксендз. Я застал у него несколько поляков. Один из них сидел молча, задумчиво куря маленькую трубку; тоска, тоска безвыходная видна была
в каждой черте. Он был сутуловат, даже кривобок,
лицо его принадлежало к тому неправильному польско-литовскому типу, который удивляет сначала и привязывает
потом; такие черты были у величайшего из поляков — у Фаддея Костюшки. Одежда Цехановича свидетельствовала о страшной бедности.
День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня
в саду. Он сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои седые волосы. Перед ним стоял без шляпы, на самом солнце, статный плешивый протопоп и читал вслух какую-то бумагу;
лицо его было багрово, и крупные капли
пота выступали на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, — и ни он не смел подвинуться, ни архиерей ему не говорил, чтоб он отошел.
Это измученно-восторженное
лицо, эту радость, летающую вместе с началом смерти около юного чела родильницы, я узнал
потом в Фан-Дейковой мадонне
в римской галерее Корсини. Младенец только что родился, его подносят к матери; изнеможенная, без кровинки
в лице, слабая и томная, она улыбнулась и остановила на малютке взгляд усталый и исполненный бесконечной любви.
Десять лет стоял он, сложа руки, где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре,
в залах и театрах,
в клубе и — воплощенным veto, [запретом (лат.).] живой протестацией смотрел на вихрь
лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть,
потом сказал свое слово, спокойно спрятав, как прятал
в своих чертах, страсть под ледяной корой.
Его дерзкое
лицо, его произношение и мимика были таковы, что, не вступая с ним
в дальнейшие рассуждения, я поклонился ему и
потом спросил, надев сперва шляпу, когда можно видеть префекта.
— Что ж, пришли подивиться, как антихрист людей мучает? На вот, гляди. Забрал людей, запер в клетку войско целое. Люди должны
в поте лица хлеб есть, а он их запер; как свиней, кормит без работы, чтоб они озверели.
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям,
в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять
в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а
потом уже бьют.
Боже мой!..» // Помещик закручинился, // Упал
лицом в подушечку, //
Потом привстал, поправился: // «Эй, Прошка!» — закричал.
— Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение
в искусстве великих стариков. Стало быть, если они хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое
лицо, которое нельзя брать для искусства, а
потом…
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от
пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком
лицу каплями скатывался
пот; во рту была горечь,
в носу запах пороха и ржавчины,
в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
Священник зажег две украшенные цветами свечи, держа их боком
в левой руке, так что воск капал с них медленно, и пoвернулся
лицом к новоневестным. Священник был тот же самый, который исповедывал Левина. Он посмотрел усталым и грустным взглядом на жениха и невесту, вздохнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную голову Кити.
Потом он подал им свечи и, взяв кадило, медленно отошел от них.