Неточные совпадения
Приехавши
в небольшую ярославскую деревеньку около ночи, отец мой застал нас
в крестьянской избе (господского дома
в этой
деревне не было), я спал на лавке под окном, окно затворялось плохо, снег, пробиваясь
в щель, заносил часть скамьи и лежал, не таявши, на оконнице.
В одной из
деревень Сенатора проживал на покое, то есть на хлебе, дряхлый старик Андрей Степанов.
Взяв все
в расчет, слуга обходился рублей
в триста ассигнациями; если к этому прибавить дивиденд на лекарства, лекаря и на съестные припасы, случайно привозимые из
деревни и которые не знали, куда деть, то мы и тогда не перейдем трехсот пятидесяти рублей.
Для меня
деревня была временем воскресения, я страстно любил деревенскую жизнь. Леса, поля и воля вольная — все это мне было так ново, выросшему
в хлопках, за каменными стенами, не смея выйти ни под каким предлогом за ворота без спроса и без сопровождения лакея…
При всем том мне было жаль старый каменный дом, может, оттого, что я
в нем встретился
в первый раз с
деревней; я так любил длинную, тенистую аллею, которая вела к нему, и одичалый сад возле; дом разваливался, и из одной трещины
в сенях росла тоненькая, стройная береза.
При выезде из
деревни,
в нише, стояла небольшая мадонна, перед нею горел фонарь; крестьянские девушки, шедшие с работы, покрытые своим белым убрусом на голове, опустились на колени и запели молитву, к ним присоединились шедшие мимо нищие пиферари; [музыканты, играющие на дудке (от ит. pifferare).] я был глубоко потрясен, глубоко тронут.
Священник умер, Василий Епифанов пишет отчеты и напивается
в другой
деревне.
Там спрашивал меня Огарев, пять лет спустя, робко и застенчиво, верю ли я
в его поэтический талант, и писал мне потом (1833) из своей
деревни: «Выехал я, и мне стало грустно, так грустно, как никогда не бывало.
Старосты и его missi dominici [господские сподручные (лат.).] грабили барина и мужиков; зато все находившееся на глазах было подвержено двойному контролю; тут береглись свечи и тощий vin de Graves [сорт белого вина (фр.).] заменялся кислым крымским вином
в то самое время, как
в одной
деревне сводили целый лес, а
в другой ему же продавали его собственный овес.
Мы все, с небольшими вариациями, имели сходное развитие, то есть ничего не знали, кроме Москвы и
деревни, учились по тем же книгам и брали уроки у тех же учителей, воспитывались дома или
в университетском пансионе.
Орлов был послан
в свои
деревни, через несколько лет ему позволено было поселиться
в Москве.
…На другой день после отъезда из Перми с рассвета полил дождь, сильный, беспрерывный, как бывает
в лесистных местах, и продолжался весь день; часа
в два мы приехали
в беднейшую вятскую
деревню.
Там, где-то
в закоптелых канцеляриях, через которые мы спешим пройти, обтерханные люди пишут — пишут на серой бумаге, переписывают на гербовую, и лица, семьи, целые
деревни обижены, испуганы, разорены.
«Ты, мол,
в чужой
деревне не дерись», — говорю я ему, да хотел так, то есть, пример сделать, тычка ему дать, да спьяну, что ли, или нечистая сила, — прямо ему
в глаз — ну, и попортил, то есть, глаз, а он со старостой церковным сейчас к становому, — хочу, дескать, суд по форме.
Землемер ли едет с поручением через вотскую
деревню, он непременно
в ней останавливается, берет с телеги астролябию, вбивает шест, протягивает цепи.
Через час вся
деревня в смятении.
Попадется ли мертвое тело исправнику со становым, они его возят две недели, пользуясь морозом, по вотским
деревням, и
в каждой говорят, что сейчас подняли и что следствие и суд назначены
в их
деревне. Вотяки откупаются.
За несколько лет до моего приезда исправник, разохотившийся брать выкупы, привез мертвое тело
в большую русскую
деревню и требовал, помнится, двести рублей.
Года через два-три исправник или становой отправляются с попом по
деревням ревизовать, кто из вотяков говел, кто нет и почему нет. Их теснят, сажают
в тюрьму, секут, заставляют платить требы; а главное, поп и исправник ищут какое-нибудь доказательство, что вотяки не оставили своих прежних обрядов. Тут духовный сыщик и земский миссионер подымают бурю, берут огромный окуп, делают «черная дня», потом уезжают, оставляя все по-старому, чтоб иметь случай через год-другой снова поехать с розгами и крестом.
Полковник упросил его на год или на два уехать
в свои
деревни, надеясь сыскать случай поправить дело.
В церкви толкотня и странные предпочтения, одна баба передает соседу свечку с точным поручением поставить «гостю», другая «хозяину». Вятские монахи и дьяконы постоянно пьяны во все время этой процессии. Они по дороге останавливаются
в больших
деревнях, и мужики их потчуют на убой.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть
в их среде», — пишет она
в одном письме из
деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были
в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
Его отец, говорят, сердясь на него, сам просил, чтобы его перевели
в армию; брошенный
в какой-то потерянной белорусской
деревне, с своим парком, Бакунин одичал, сделался нелюдимом, не исполнял службы и дни целые лежал
в тулупе на своей постели.
Уединенное Покровское, потерянное
в огромных лесных дачах, имело совершенно другой характер, гораздо больше серьезный, чем весело брошенное на берегу Москвы-реки Васильевское с своими
деревнями.
Староста, важный мужик, произведенный Сенатором и моим отцом
в старосты за то, что он был хороший плотник, не из той
деревни (следственно, ничего
в ней не знал) и был очень красив собой, несмотря на шестой десяток, — погладил свою бороду, расчесанную веером, и так как ему до этого никакого дела не было, отвечал густым басом, посматривая на меня исподлобья...
Пил он до того, что часто со свадьбы или с крестин
в соседних
деревнях, принадлежавших к его приходу, крестьяне выносили его замертво, клали, как сноп,
в телегу, привязывали вожжи к передку и отправляли его под единственным надзором его лошади.
…
В Москву я из
деревни приехал
в Великий пост; снег почти сошел, полозья режут по камням, фонари тускло отсвечиваются
в темных лужах, и пристяжная бросает прямо
в лицо мороженую грязь огромными кусками. А ведь престранное дело:
в Москве только что весна установится, дней пять пройдут сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят
в глаза, першит, и полицмейстер, стоя озабоченно на дрожках, показывает с неудовольствием на пыль — а полицейские суетятся и посыпают каким-то толченым кирпичом от пыли!»
Кондорсе ускользает от якобинской полиции и счастливо пробирается до какой-то
деревни близ границы; усталый и измученный, он входит
в харчевню, садится перед огнем, греет себе руки и просит кусок курицы.