Неточные совпадения
Услышав, что вся компания второй
день ничего не ела, офицер
повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и леванский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было.
Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил Наполеону; Наполеон
велел на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько
дней не чищенных, в черном белье и с небритой бородой, мой отец — поклонник приличий и строжайшего этикета — явился в тронную залу Кремлевского дворца по зову императора французов.
Мортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме и
велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько
дней, после которых в четыре часа утра Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль.
Дворянство пьянствует на белом свете, играет напропалую в карты, дерется с слугами, развратничает с горничными,
ведет дурно свои
дела и еще хуже семейную жизнь.
Повар был поражен, как громом; погрустил, переменился в лице, стал седеть и… русский человек — принялся попивать.
Дела свои
повел он спустя рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой; княгиня преследовала его мелким скряжничеством. Обиженный раз ею через меру, Алексей, любивший выражаться красноречиво, сказал ей с своим важным видом, своим голосом в нос...
Через
день он предложил ей носить от Ивашева
вести и брать ее записки.
Через
день после получения страшной
вести был молебен в Кремле.
Круто изменил Зонненберг прежние порядки; дядька даже прослезился, узнав, что немчура
повел молодого барина самого покупать в лавки готовые сапоги, Переворот Зонненберга так же, как переворот Петра I, отличался военным характером в
делах самых мирных.
В первую юность многое можно скорее вынести, нежели шпынянье, и я в самом
деле до тюрьмы удалялся от моего отца и
вел против него маленькую войну, соединяясь с слугами и служанками.
Поехал и Григорий Иванович в Новоселье и привез
весть, что леса нет, а есть только лесная декорация, так что ни из господского дома, ни с большой дороги порубки не бросаются в глаза. Сенатор после
раздела, на худой конец, был пять раз в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
Юсупов рассудил
дело вмиг, отчасти по-барски и отчасти по-татарски. Он позвал секретаря и
велел ему написать отпуск на три года. Секретарь помялся, помялся и доложил со страхом пополам, что отпуск более нежели на четыре месяца нельзя давать без высочайшего разрешения.
Дача, занимаемая В., была превосходна. Кабинет, в котором я дожидался, был обширен, высок и au rez-de-chaussee, [в нижнем этаже (фр.).] огромная дверь
вела на террасу и в сад.
День был жаркий, из сада пахло деревьями и цветами, дети играли перед домом, звонко смеясь. Богатство, довольство, простор, солнце и тень, цветы и зелень… а в тюрьме-то узко, душно, темно. Не знаю, долго ли я сидел, погруженный в горькие мысли, как вдруг камердинер с каким-то странным одушевлением позвал меня с террасы.
Стон ужаса пробежал по толпе: его спина была синяя полосатая рана, и по этой-то ране его следовало бить кнутом. Ропот и мрачный вид собранного народа заставили полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов, другие заклеймили, третьи сковали ноги, и
дело казалось оконченным. Однако сцена эта поразила жителей; во всех кругах Москвы говорили об ней. Генерал-губернатор донес об этом государю. Государь
велел назначить новый суд и особенно разобрать
дело зажигателя, протестовавшего перед наказанием.
Я не любил тараканов, как вообще всяких незваных гостей; соседи мои показались мне страшно гадки, но делать было нечего, — не начать же было жаловаться на тараканов, — и нервы покорились. Впрочем,
дня через три все пруссаки перебрались за загородку к солдату, у которого было теплее; иногда только забежит, бывало, один, другой таракан,
поводит усами и тотчас назад греться.
Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая. Как же ему не пришло в голову, что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало быть,
дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать, как потребовать налицо Голицына и
велеть Стаалю при нем объяснить
дело. Он этого не сделал, а
велел нас строже содержать.
— В этом отношении я
делю ошибку с императрицей Екатериной Второй, которая не
велела своим подданным зваться рабами.
… В Перми меня привезли прямо к губернатору. У него был большой съезд, в этот
день венчали его дочь с каким-то офицером. Он требовал, чтоб я взошел, и я должен был представиться всему пермскому обществу в замаранном дорожном архалуке, в грязи и пыли. Губернатор, потолковав всякий вздор, запретил мне знакомиться с сосланными поляками и
велел на
днях прийти к нему, говоря, что он тогда сыщет мне занятие в канцелярии.
Вятский губернатор не принял меня, а
велел сказать, чтоб я явился к нему на другой
день в десять часов.
— Вам это ни копейки не стоит, — отвечал доктор, — за кого я вас принимаю, а
дело в том, что я шестой год
веду книжку, и ни один человек еще не заплатил в срок, да никто почти и после срока не платил.
Наш доктор знал Петровского и был его врачом. Спросили и его для формы. Он объявил инспектору, что Петровский вовсе не сумасшедший и что он предлагает переосвидетельствовать, иначе должен будет
дело это
вести дальше. Губернское правление было вовсе не прочь, но, по несчастию, Петровский умер в сумасшедшем доме, не дождавшись
дня, назначенного для вторичного свидетельства, и несмотря на то что он был молодой, здоровый малый.
Министерство внутренних
дел было тогда в припадке статистики; оно
велело везде завести комитеты и разослало такие программы, которые вряд возможно ли было бы исполнить где-нибудь в Бельгии или Швейцарии; при этом всякие вычурные таблицы с maximum и minimum, с средними числами и разными выводами из десятилетних сложностей (составленными по сведениям, которые за год перед тем не собирались!), с нравственными отметками и метеорологическими замечаниями.
Он их сечь — признавайся, да и только, куда деньги
дели? Те сначала свое. Только как он
велел им закатить на две трубки, так главный-то из воров закричал...
Как ни грязно и ни топко в этом болоте приказных
дел, но прибавлю еще несколько слов. Эта гласность — последнее, слабое вознаграждение страдавшим, погибнувшим без
вести, без утешения.
Тогда казенная палата и министерство финансов отделили новое
дело от прежнего и, найдя закон, в котором сказано, что если попадется неудобная земля, идущая в надел, то не вырезывать ее, а прибавлять еще половинное количество,
велели дать даровским крестьянам к болоту еще полболота.
Через два года наследник проезжал Даровской волостью, крестьяне подали ему просьбу, он
велел разобрать
дело. По этому случаю я составлял из него докладную записку. Что вышло путного из этого пересмотра — я не знаю. Слышал я, что сосланных воротили, но воротили ли землю — не слыхал.
Александр
велел Аракчееву разобрать
дело. Ему было жаль Витберга, он передал ему через одного из своих приближенных, что он уверен в его правоте.
Но Белинский на другой
день прислал мне их с запиской, в которой писал: «
Вели, пожалуйста, переписать сплошь, не отмечая стихов, я тогда с охотой прочту, а теперь мне все мешает мысль, что это стихи».
Тюфяев насчет его распорядился очень умно: он
велел городничему заподозрить его сумасшедшим (пример Петровского ему поправился) и представить для свидетельства в Вятку; пока бы
дело длилось, наследник уехал бы из Вятской губернии, тем
дело и кончилось бы.
В восьмом часу вечера наследник с свитой явился на выставку. Тюфяев
повел его, сбивчиво объясняя, путаясь и толкуя о каком-то царе Тохтамыше. Жуковский и Арсеньев, видя, что
дело не идет на лад, обратились ко мне с просьбой показать им выставку. Я
повел их.
— А то
дело, что исправник
велел узнать, а я рассыльный при земском суде.
—
Велите принести. А впрочем, эта ночь стоит
дня. Она еще сомневалась.
Часто вечером уходил я к Паулине, читал ей пустые
повести, слушал ее звонкий смех, слушал, как она нарочно для меня пела — «Das Mädchen aus der Fremde», под которой я и она понимали другую
деву чужбины, и облака рассеивались, на душе мне становилось искренно весело, безмятежно спокойно, и я с миром уходил домой, когда аптекарь, окончив последнюю микстуру и намазав последний пластырь, приходил надоедать мне вздорными политическими расспросами, — не прежде, впрочем, как выпивши его «лекарственной» и закусивши герингсалатом, [салатом с селедкой (от нем.
На другой
день, в обеденную пору бубенчики перестали позванивать, мы были у подъезда Кетчера. Я
велел его вызвать. Неделю тому назад, когда он меня оставил во Владимире, о моем приезде не было даже предположения, а потому он так удивился, увидя меня, что сначала не сказал ни слова, а потом покатился со смеху, но вскоре принял озабоченный вид и
повел меня к себе. Когда мы были в его комнате, он, тщательно запирая дверь на ключ, спросил меня...
Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные вещи. К. уговорил его ехать к одной даме; по мере приближения к ее дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли ехать в другой
день, говорил о головной боли. К., зная его, не принимал никаких отговорок. Когда они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но К. поймал его за шинель и
повел представлять даме.
Как ни привольно было нам в Москве, но приходилось перебираться в Петербург. Отец мой требовал этого; граф Строганов — министр внутренних
дел —
велел меня зачислить по канцелярии министерства, и мы отправились туда в конце лета 1840 года.
— Разумеется,
дело не важное; но вот оно до чего вас довело. Государь тотчас вспомнил вашу фамилию и что вы были в Вятке и
велел вас отправить назад. А потому граф и поручил мне уведомить вас, чтоб вы завтра в восемь часов утра приехали к нему, он вам объявит высочайшую волю.
Он
велел синоду разобрать
дело крестьян, а старика сослать на пожизненное заточение в Спасо-Евфимьевский монастырь; он думал, что православные монахи домучат его лучше каторжной работы; но он забыл, что наши монахи не только православные, но люди, любящие деньги и водку, а раскольники водки не пьют и денег не жалеют.
Девушка, перепуганная будущностью, стала писать просьбу за просьбой;
дело дошло до государя, он
велел переследовать его и прислал из Петербурга чиновника. Вероятно, средства Ярыжкиной не шли до подкупа столичных, министерских и жандармских следопроизводителей, и
дело приняло иной оборот. Помещица отправилась в Сибирь на поселение, ее муж был взят под опеку, все члены уголовной палаты отданы под суд: чем их
дело кончилось, не знаю.
Горничная жены пензенского жандармского полковника несла чайник, полный кипятком; дитя ее барыни, бежавши, наткнулся на горничную, и та пролила кипяток; ребенок был обварен. Барыня, чтоб отомстить той же монетой,
велела привести ребенка горничной и обварила ему руку из самовара… Губернатор Панчулидзев, узнав об этом чудовищном происшествии, душевно жалел, что находится в деликатном отношении с жандармским полковником и что, вследствие этого, считает неприличным начать
дело, которое могут счесть за личность!
К вечеру староста воротился, исправник мне на словах
велел сказать: «Бросьте это
дело, а то консистория вступится и наделает хлопот.
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас
вела наша деятельность, но шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь с тем успокоенным, ровным шагом, к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в то же время юны, и оттого одни, выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету, каждый
день подвергались аресту, отставке, ссылке.
С польской войны
велели в царские
дни и на больших концертах петь народный гимн, составленный корпуса жандармов полковником Львовым.
Государь, раздраженный
делом, увлекаемый тогда окончательно в реакцию Меттернихом, который с радостью услышал о семеновской истории, очень дурно принял Чаадаева, бранился, сердился и потом, опомнившись,
велел ему предложить звание флигель-адъютанта...
Я сам ни с кем в мире не желал бы так
вести торговых
дел, как с Киреевским.
Во всем современно европейском глубоко лежат две черты, явно идущие из-за прилавка: с одной стороны, лицемерие и скрытность, с другой — выставка и étalage. [хвастовство (фр.).] Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за
дело, форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным смыслом, казаться, вместо того чтоб быть,
вести себя прилично, вместо того чтоб
вести себя хорошо, хранить внешний Respectabilität [благопристойность (нем.).] вместо внутреннего достоинства.
Ротшильд согласился принять билет моей матери, но не хотел платить вперед, ссылаясь на письмо Гассера. Опекунский совет действительно отказал в уплате. Тогда Ротшильд
велел Гассеру потребовать аудиенции у Нессельроде и спросить его, в чем
дело. Нессельроде отвечал, что хотя в билетах никакого сомнения нет и иск Ротшильда справедлив, но что государь
велел остановить капитал по причинам политическим и секретным.
Авигдора, этого О'Коннеля Пальоне (так называется сухая река, текущая в Ницце), посадили в тюрьму, ночью ходили патрули, и народ ходил, те и другие пели песни, и притом одни и те же, — вот и все. Нужно ли говорить, что ни я, ни кто другой из иностранцев не участвовал в этом семейном
деле тарифов и таможен. Тем не менее интендант указал на несколько человек из рефюжье как на зачинщиков, и в том числе на меня. Министерство, желая показать пример целебной строгости,
велело меня прогнать вместе с другими.
—
Дела идут превосходно. Империя не знает, что делать. Elle est débordée. [Ее захлестнуло (фр.).] Сегодня еще я имел
вести: невероятный успех в общественном мнении. Да и довольно, кто мог думать, что такая нелепость продержится до 1864.
Беру на железной дороге вечернюю газету и читаю большими буквами: «Болезнь генерала Гарибальди», потом
весть, что он на
днях едет в Капреру, не заезжая ни в один город.