Неточные совпадения
Отчаянный роялист, он участвовал
на знаменитом празднике,
на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта
пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик,
был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с
местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно
было,
на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне говорить о войне.
В комнатах все
было неподвижно, пять-шесть лет одни и те же книги лежали
на одних и тех же
местах и в них те же заметки.
На его
место поступил брауншвейг-вольфенбюттельский солдат (вероятно, беглый) Федор Карлович, отличавшийся каллиграфией и непомерным тупоумием. Он уже
был прежде в двух домах при детях и имел некоторый навык, то
есть придавал себе вид гувернера, к тому же он говорил по-французски
на «ши», с обратным ударением. [Англичане говорят хуже немцев по-французски, но они только коверкают язык, немцы оподляют его. (Прим. А. И. Герцена.)]
Лошадей приводили, я с внутренним удовольствием слушал их жеванье и фырканье
на дворе и принимал большое участие в суете кучеров, в спорах людей о том, где кто сядет, где кто положит свои пожитки; в людской огонь горел до самого утра, и все укладывались, таскали с
места на место мешки и мешочки и одевались по-дорожному (ехать всего
было около восьмидесяти верст!).
Когда мы ехали назад, я увидел издали
на поле старосту, того же, который
был при нас, он сначала не узнал меня, но, когда мы проехали, он, как бы спохватившись, снял шляпу и низко кланялся. Проехав еще несколько, я обернулся, староста Григорий Горский все еще стоял
на том же
месте и смотрел нам вслед; его высокая бородатая фигура, кланяющаяся середь нивы, знакомо проводила нас из отчуждившегося Васильевского.
Мы, разумеется, не сидели с ним
на одном
месте, лета брали свое, мы хохотали и дурачились, дразнили Зонненберга и стреляли
на нашем дворе из лука; но основа всего
была очень далека от пустого товарищества; нас связывала, сверх равенства лет, сверх нашего «химического» сродства, наша общая религия.
Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лег я тронут до слез, вспоминая ее, она
была свято искренна, это доказала вся жизнь наша. Но, видно, одинакая судьба поражает все обеты, данные
на этом
месте; Александр
был тоже искренен, положивши первый камень храма, который, как Иосиф II сказал, и притом ошибочно, при закладке какого-то города в Новороссии, — сделался последним.
«Напиши, — заключал он, — как в этом
месте (
на Воробьевых горах) развилась история нашей жизни, то
есть моей и твоей».
Прошло еще пять лет, я
был далеко от Воробьевых гор, но возле меня угрюмо и печально стоял их Прометей — А. Л. Витберг. В 1842, возвратившись окончательно в Москву, я снова посетил Воробьевы горы, мы опять стояли
на месте закладки, смотрели
на тот же вид и также вдвоем, — но не с Ником.
«Душа человеческая, — говаривал он, — потемки, и кто знает, что у кого
на душе; у меня своих дел слишком много, чтоб заниматься другими да еще судить и пересуживать их намерения; но с человеком дурно воспитанным я в одной комнате не могу
быть, он меня оскорбляет, фруасирует, [задевает, раздражает (от фр. froisser).] а там он может
быть добрейший в мире человек, за то ему
будет место в раю, но мне его не надобно.
Я говорю: официально — потому что Петр Федорович, мой камердинер,
на которого
была возложена эта должность, очень скоро понял, во-первых, что мне неприятно
быть провожаемым, во-вторых, что самому ему гораздо приятнее в разных увеселительных
местах, чем в передней физико-математического факультета, в которой все удовольствия ограничивались беседою с двумя сторожами и взаимным потчеванием друг друга и самих себя табаком.
Тогда
на месте А. А. Волкова, сошедшего с ума
на том, что поляки хотят ему поднести польскую корону (что за ирония — свести с ума жандармского генерала
на короне Ягеллонов!),
был Лесовский. Лесовский, сам поляк,
был не злой и не дурной человек; расстроив свое именье игрой и какой-то французской актрисой, он философски предпочел
место жандармского генерала в Москве
месту в яме того же города.
Полковник Шубинский, тихо и мягко, бархатной ступней подбиравшийся
на место Лесовского, цепко ухватился за его слабость с нами, мы должны
были послужить одной из ступенек его повышения по службе — и послужили.
Мне
было жаль его, мне
было стыдно, что я его огорчил, но вместе с тем я понял, что в его грустных словах звучал его приговор. В них слышался уже не сильный боец, а отживший, устарелый гладиатор. Я понял тогда, что вперед он не двинется, а
на месте устоять не сумеет с таким деятельным умом и с таким непрочным грунтом.
Я сел
на место частного пристава и взял первую бумагу, лежавшую
на столе, — билет
на похороны дворового человека князя Гагарина и медицинское свидетельство, что он умер по всем правилам науки. Я взял другую — полицейский устав. Я пробежал его и нашел в нем статью, в которой сказано: «Всякий арестованный имеет право через три дня после ареста узнать причину оного и
быть выпущен». Эту статью я себе заметил.
Через минуту я заметил, что потолок
был покрыт прусскими тараканами. Они давно не видали свечи и бежали со всех сторон к освещенному
месту, толкались, суетились, падали
на стол и бегали потом опрометью взад и вперед по краю стола.
Перемена
была очень резка. Те же комнаты, та же мебель, а
на месте татарского баскака с тунгусской наружностью и сибирскими привычками — доктринер, несколько педант, но все же порядочный человек. Новый губернатор
был умен, но ум его как-то светил, а не грел, вроде ясного зимнего дня — приятного, но от которого плодов не дождешься. К тому же он
был страшный формалист — формалист не приказный — а как бы это выразить?.. его формализм
был второй степени, но столько же скучный, как и все прочие.
Ребенок не привыкал и через год
был столько же чужд, как в первый день, и еще печальнее. Сама княгиня удивлялась его «сериозности» и иной раз, видя, как она часы целые уныло сидит за маленькими пяльцами, говорила ей: «Что ты не порезвишься, не пробежишь», девочка улыбалась, краснела, благодарила, но оставалась
на своем
месте.
Унылая, грустная дружба к увядающей Саше имела печальный, траурный отблеск. Она вместе с словами диакона и с отсутствием всякого развлечения удаляла молодую девушку от мира, от людей. Третье лицо, живое, веселое, молодое и с тем вместе сочувствовавшее всему мечтательному и романтическому,
было очень
на месте; оно стягивало
на землю,
на действительную, истинную почву.
На дворе
была оттепель, рыхлый снег
местами чернел, бесконечная белая поляна лежала с обеих сторон, деревеньки мелькали с своим дымом, потом взошел месяц и иначе осветил все; я
был один с ямщиком и все смотрел и все
был там с нею, и дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею, что она мне говорила, не помнил!
Владимирский архиерей Парфений
был умный, суровый и грубый старик; распорядительный и своеобычный, он равно мог
быть губернатором или генералом, да еще, я думаю, генералом он
был бы больше
на месте, чем монахом; но случилось иначе, и он управлял своей епархией, как управлял бы дивизией
на Кавказе.
Сначала
были деньги, я всего накупила ему в самых больших магазейнах, а тут пошло хуже да хуже, я все снесла «
на крючок»; мне советовали отдать малютку в деревню; оно, точно,
было бы лучше — да не могу; я посмотрю
на него, посмотрю — нет, лучше вместе умирать; хотела
места искать, с ребенком не берут.
Гегель во время своего профессората в Берлине, долею от старости, а вдвое от довольства
местом и почетом, намеренно взвинтил свою философию над земным уровнем и держался в среде, где все современные интересы и страсти становятся довольно безразличны, как здания и села с воздушного шара; он не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы, с которыми трудно ладить и
на которые надобно
было отвечать положительно.
— Для людей? — спросил Белинский и побледнел. — Для людей? — повторил он и бросил свое
место. — Где ваши люди? Я им скажу, что они обмануты; всякий открытый порок лучше и человечественнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы думаете, что вы свободные люди?
На одну вас доску со всеми царями, попами и плантаторами. Прощайте, я не
ем постного для поучения, у меня нет людей!
Тридцать лет тому назад Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того ничтожными и незаметными, что им
было достаточно
места между ступней самодержавных ботфорт и землей — а в них
было наследие 14 декабря, наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси. Новая жизнь эта прозябала, как трава, пытающаяся расти
на губах непростывшего кратера.
Он взошел к губернатору, это
было при старике Попове, который мне рассказывал, и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с своего
места и, бешеный от злобы, бросился
на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!» Исправник
был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что не знаю его фамилии, да
будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту — скажу просто, геройства, с такими разбойниками вовсе
была не шутка показать человеческое чувство.
Появление славянофилов как школы и как особого ученья
было совершенно
на месте; но если б у них не нашлось другого знамени, как православная хоругвь, другого идеала, как «Домострой» и очень русская, но чрезвычайно тяжелая жизнь допетровская, они прошли бы курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащие другому времени.
— Мне
было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что
было между вашими друзьями и моими, я не
буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял
на том же
месте, мне
было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня
были слезы
на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры!» [«Колокол», лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)]
Я ему заметил, что в Кенигсберге я спрашивал и мне сказали, что
места останутся, кондуктор ссылался
на снег и
на необходимость взять дилижанс
на полозьях; против этого нечего
было сказать. Мы начали перегружаться с детьми и с пожитками ночью, в мокром снегу.
На следующей станции та же история, и кондуктор уже не давал себе труда объяснять перемену экипажа. Так мы проехали с полдороги, тут он объявил нам очень просто, что «нам дадут только пять
мест».
Мой сосед, исправленный Диффенбахом, в это время
был в трактире; когда он вскарабкался
на свое
место и мы поехали, я рассказал ему историю. Он
был выпивши и, следственно, в благодушном расположении; он принял глубочайшее участие и просил меня дать ему в Берлине записку.
Пока оно
было в несчастном положении и соединялось с светлой закраиной аристократии для защиты своей веры, для завоевания своих прав, оно
было исполнено величия и поэзии. Но этого стало ненадолго, и Санчо Панса, завладев
местом и запросто развалясь
на просторе, дал себе полную волю и потерял свой народный юмор, свой здравый смысл; вульгарная сторона его натуры взяла верх.
Одна волна оппозиции за другой достигает победы, то
есть собственности или
места, и естественно переходит со стороны зависти
на сторону скупости.
Из революции они хотели сделать свою республику, но она ускользнула из-под их пальца так, как античная цивилизация ускользнула от варваров, то
есть без
места в настоящем, но с надеждой
на instaurationem magnam. [великое восстановление (лат.).]
Должно
быть, он еще недавно поступил
на свое
место, он еще наслаждался им и потому говорил несколько свысока.
Вовсе не
будучи политическим человеком, он по удельному весу сделался одним из «лидеров» оппозиции, и, когда эрцгерцог Иоанн, бывший каким-то викарием империи, окончательно сбросил с себя маску добродушия и популярности, заслуженной тем, что он женился когда-то
на дочери станционного смотрителя и иногда ходил во фраке, Фогт с четырьмя товарищами
были выбраны
на его
место.
На другой день утром он зашел за Рейхелем, им обоим надобно
было идти к Jardin des Plantes; [Ботаническому саду (фр.).] его удивил, несмотря
на ранний час, разговор в кабинете Бакунина; он приотворил дверь — Прудон и Бакунин сидели
на тех же
местах, перед потухшим камином, и оканчивали в кратких словах начатый вчера спор.
В день приезда Гарибальди в Лондон я его не видал, а видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст, наводненные площади, везде, где
был карниз, балкон, окно, выступили люди, и все это ждало в иных
местах шесть часов… Гарибальди приехал в половине третьего
на станцию Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал к Стаффорд Гаузу, у подъезда которого ждал его дюк Сутерланд с женой.
— Еще минут пять
есть до назначенного времени. Гарибальди вздохнул и весело сел
на свое
место. Но тут прибежал фактотум и стал распоряжаться, где поставить диван, в какую дверь входить, в какую выходить.