Неточные совпадения
Его сочувствие
было для меня
великой отрадой.
Не знаю, завидовал ли я его судьбе, — вероятно, немножко, — но я
был горд тем, что она избрала меня своим поверенным, и воображал (по Вертеру), что это одна из тех трагических страстей, которая
будет иметь
великую развязку, сопровождаемую самоубийством, ядом и кинжалом; мне даже приходило в голову идти к нему и все рассказать.
Кто хочет знать, как сильно действовала на молодое поколение весть июльского переворота, пусть тот прочтет описание Гейне, услышавшего на Гельголанде, что «
великий языческий Пан умер». Тут нет поддельного жара: Гейне тридцати лет
был так же увлечен, так же одушевлен до ребячества, как мы — восемнадцати.
Свечи потушены, лица у всех посинели, и черты колеблются с движением огня. А между тем в небольшой комнате температура от горящего рома становится тропическая. Всем хочется
пить, жженка не готова. Но Joseph, француз, присланный от «Яра», готов; он приготовляет какой-то антитезис жженки, напиток со льдом из разных вин, a la base de cognac; [на коньяке (фр.).] неподдельный сын «
великого народа», он, наливая французское вино, объясняет нам, что оно потому так хорошо, что два раза проехало экватор.
— Да пора бы давно, дождь
был уже больно силен. Эй ты, служба,
велика мелюзгу собрать!
Дело это
было мне знакомое: я уже в Вятке поставил на ноги неофициальную часть «Ведомостей» и поместил в нее раз статейку, за которую чуть не попал в беду мой преемник. Описывая празднество на «
Великой реке», я сказал, что баранину, приносимую на жертву Николаю Хлыновскому, в стары годы раздавали бедным, а нынче продают. Архиерей разгневался, и губернатор насилу уговорил его оставить дело.
Белинский вырос, он
был страшен,
велик в эту минуту. Скрестив на больной груди руки и глядя прямо на магистра, он ответил глухим голосом...
И как, должно
быть, щемящи,
велики нужды, которые привели их к начальнику тайной полиции; вероятно, предварительно
были исчерпаны все законные пути, — а человек этот отделывается общими местами, и, по всей вероятности, какой-нибудь столоначальник положит какое-нибудь решение, чтобы сдать дело в какую-нибудь другую канцелярию.
Новые друзья приняли нас горячо, гораздо лучше, чем два года тому назад. В их главе стоял Грановский — ему принадлежит главное место этого пятилетия. Огарев
был почти все время в чужих краях. Грановский заменял его нам, и лучшими минутами того времени мы обязаны ему.
Великая сила любви лежала в этой личности. Со многими я
был согласнее в мнениях, но с ним я
был ближе — там где-то, в глубине души.
За обедом один из нежнейших по голосу и по занятиям славянофилов, человек красного православия, разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных
великих босняков, чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых
было следующее, не вовсе христианское выражение.
Они полагали, что делить предрассудки народа — значит
быть с ним в единстве, что жертвовать своим разумом, вместо того чтоб развивать разум в народе, —
великий акт смирения.
В этом обществе
была та свобода неустоявшихся отношений и не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в старой европейской жизни, и в то же время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла особый русский характер московского общества, к его
великому горю, потому что оно смертельно хотело
быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
Положение его в Москве
было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него не
было ни с его друзьями, ни с нами. Между им и нами
была церковная стена. Поклонник свободы и
великого времени Французской революции, он не мог разделять пренебрежения ко всему европейскому новых старообрядцев. Он однажды с глубокой печалью сказал Грановскому...
Жаль
было разрушать его мистицизм; эту жалость я прежде испытывал с Витбергом. Мистицизм обоих
был художественный; за ним будто не исчезала истина, а пряталась в фантастических очертаниях и монашеских рясах. Беспощадная потребность разбудить человека является только тогда, когда он облекает свое безумие в полемическую форму или когда близость с ним так
велика, что всякий диссонанс раздирает сердце и не дает покоя.
Из революции они хотели сделать свою республику, но она ускользнула из-под их пальца так, как античная цивилизация ускользнула от варваров, то
есть без места в настоящем, но с надеждой на instaurationem magnam. [
великое восстановление (лат.).]
Я действительно не знаю, возможно ли
было скромнее и проще отвечать; но у нас так
велика привычка к рабскому молчанию, что и это письмо консул в Ницце счел чудовищно дерзким, да, вероятно, и сам Орлов, также.
Америка — я ее очень уважаю; верю, что она призвана к
великому будущему, знаю, что она теперь вдвое ближе к Европе, чем
была, но американская жизнь мне антипатична. Весьма вероятно, что из угловатых, грубых, сухих элементов ее сложится иной быт. Америка не приняла оседлости, она недостроена, в ней работники и мастеровые в будничном платье таскают бревна, таскают каменья,
пилят, рубят, приколачивают… зачем же постороннему обживать ее сырое здание?
Обнаженных челюстей, косы, клепсидры [водяные часы (греч.).] — всего мундира смерти не
было видно, какая же это смерть, это «минутное затмение, послеобеденный сон
великого народа!».
Боясь сначала смиренной роли наших соотечественников и патронажа
великих людей, я не старался сближаться даже с самим Прудоном и, кажется,
был не совершенно неправ. Письмо Прудона ко мне, в ответ на мое,
было учтиво, но холодно и с некоторой сдержанностью.
С 1848 я следил шаг за шагом за его
великой карьерой; он уже
был для меня в 1854 году лицо, взятое целиком из Корнелия Непота или Плутарха… [«Полярная звезда», кн. V, «
Былое и думы».
Я не видал ни одного лица, не исключая прислуги, которое не приняло бы вида recueilli [сосредоточенного (фр.).] и не
было бы взволновано сознанием, что тут пали
великие слова, что эта минута вносилась в историю.
По счастью, в самое это время Кларендону занадобилось попилигримствовать в Тюльери. Нужда
была небольшая, он тотчас возвратился. Наполеон говорил с ним о Гарибальди и изъявил свое удовольствие, что английский народ чтит
великих людей, Дрюэн де Люис говорил, то
есть он ничего не говорил, а если б он заикнулся —
Ехать к Гарибальди
было поздно. Я отправился к Маццини и не застал его, потом — к одной даме, от которой узнал главные черты министерского сострадания к болезни
великого человека. Туда пришел и Маццини, таким я его еще не видал: в его чертах, в его голосе
были слезы.
— Ступай,
великое дитя,
великая сила,
великий юродивый и
великая простота. Ступай на свою скалу, плебей в красной рубашке и король Лир! Гонерилья тебя гонит, оставь ее, у тебя
есть бедная Корделия, она не разлюбит тебя и не умрет!