Неточные совпадения
Почтенный старец этот постоянно
был сердит или
выпивши, или
выпивши и сердит вместе. Должность свою он исполнял с какой-то высшей точки зрения и придавал ей торжественную важность; он умел с особенным шумом и треском отбросить ступеньки кареты и хлопал дверцами
сильнее ружейного выстрела. Сумрачно и навытяжке стоял на запятках и всякий раз, когда его потряхивало на рытвине, он густым и недовольным голосом кричал кучеру: «Легче!», несмотря на то что рытвина уже
была на пять шагов сзади.
Наш век не производит более этих цельных,
сильных натур; прошлое столетие, напротив, вызвало их везде, даже там, где они не
были нужны, где они не могли иначе развиться, как в уродство.
Когда он дошел до залы и уселся, тогда надобно
было встать. Попечитель Писарев счел нужным в кратких, но
сильных словах отдать приказ, по-русски, о заслугах его превосходительства и знаменитого путешественника; после чего Сергей Глинка, «офицер», голосом тысяча восьмисот двенадцатого года, густосиплым, прочел свое стихотворение, начинавшееся так...
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория
была полна студентами — они надеялись на меня; под кафедрой за столом — «
сильные мира сего» и все профессора нашего отделения. Я взял вопрос и прочел не своим голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
Опасность поднимала еще более наши раздраженные нервы, заставляла
сильнее биться сердца и с большей горячностью любить друг друга. Нас
было пятеро сначала, тут мы встретились с Пассеком.
Мне
было жаль его, мне
было стыдно, что я его огорчил, но вместе с тем я понял, что в его грустных словах звучал его приговор. В них слышался уже не
сильный боец, а отживший, устарелый гладиатор. Я понял тогда, что вперед он не двинется, а на месте устоять не сумеет с таким деятельным умом и с таким непрочным грунтом.
Я видел
сильный пожар в одном селе, в котором жители
были перемешаны — русские и вотяки.
Витберг
был тогда молодым художником, окончившим курс и получившим золотую медаль за живопись. Швед по происхождению, он родился в России и сначала воспитывался в горном кадетском корпусе. Восторженный, эксцентрический и преданный мистицизму артист; артист читает манифест, читает вызовы — и бросает все свои занятия. Дни и ночи бродит он по улицам Петербурга, мучимый неотступной мыслию, она
сильнее его, он запирается в своей комнате, берет карандаш и работает.
Быть может, когда-нибудь другой художник, после смерти страдальца, стряхнет пыль с этих листов и с благочестием издаст этот архитектурный мартиролог, за которым прошла и изныла
сильная жизнь, мгновенно освещенная ярким светом и затертая, раздавленная потом, попавшись между царем-фельдфебелем, крепостными сенаторами и министрами-писцами.
Одна молодая горничная, — помнится, ее звали Еленой, — вдруг занемогла колотьем; открылась
сильная плёрези, [плеврит (от фр. pleurésie).] надежды спасти ее не
было, послали за попом.
Мы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне. Это не
было притворством; смерть мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она оставалась одна с детьми в чужом городе, без денег, без близких людей. Сверх того, у ней бывали и прежде при
сильных потрясениях эти нервные ошеломления, продолжавшиеся по нескольку часов. Бледная, как смерть, с холодным лицом и с закрытыми глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь воздухом и без дыхания в промежутках.
Как же мне
было признаться, как сказать Р. в январе, что я ошибся в августе, говоря ей о своей любви. Как она могла поверить в истину моего рассказа — новая любовь
была бы понятнее, измена — проще. Как мог дальний образ отсутствующей вступить в борьбу с настоящим, как могла струя другой любви пройти через этот горн и выйти больше сознанной и
сильной — все это я сам не понимал, а чувствовал, что все это правда.
Утром я писал письма, когда я кончил, мы сели обедать. Я не
ел, мы молчали, мне
было невыносимо тяжело, — это
было часу в пятом, в семь должны
были прийти лошади. Завтра после обеда он
будет в Москве, а я… — и с каждой минутой пульс у меня бился
сильнее.
— Я
была долго больна и очень несчастна, — она с видом
сильной горести указала мне взглядом на свое изношенное платье.
Тут больше замешалось, чем желание поставить на своем в капризном споре, тут
было сознание, что я всего
сильнее противудействую ее видам, тут
была завистливая ревность и женское властолюбие.
Неважные испытания, горькие столкновения, которые для многих прошли бы бесследно, провели
сильные бразды в ее душе и
были достаточным поводом внутренней глубокой работы.
Седой, исхудалый поп все так же
пил и так же не мог одолеть
сильного действия алкоголя.
Одним утром является ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски зачесанный, с своей молодой женой, покрытой веснушками; оба они
были в
сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились и отерли слезы в одно время. Дьячок каким-то сплюснутым дискантом, супруга его, страшно картавя, рассказывали в обгонки, что на днях у них украли часы и шкатулку, в которой
было рублей пятьдесят денег, что жена дьячка нашла «воя» и что этот «вой» не кто иной, как честнейший богомолец наш и во Христе отец Иоанн.
После «Горя от ума» не
было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое
сильное впечатление.
На русского такой католицизм должен
был еще
сильнее подействовать.
В мире не
было ничего противуположнее славянам, как безнадежный взгляд Чаадаева, которым он мстил русской жизни, как его обдуманное, выстраданное проклятие ей, которым он замыкал свое печальное существование и существование целого периода русской истории. Он должен
был возбудить в них
сильную оппозицию, он горько и уныло-зло оскорблял все дорогое им, начиная с Москвы.
Семя
было брошено; на посев и защиту всходов пошла их сила. Надобно
было людей нового поколения, несвихнутых, ненадломленных, которыми мысль их
была бы принята не страданием, не болезнью, как до нее дошли учители, а передачей, наследием. Молодые люди откликнулись на их призыв, люди Станкевичева круга примыкали к ним, и в их числе такие
сильные личности, как К. Аксаков и Юрий Самарин.
Он
был окружен враждебной средой — средой
сильной и имевшей над ним большие выгоды; ему надобно
было пробиваться рядом всевозможных неприятелей и водрузить свое знамя.
В его виде, словах, движениях
было столько непринужденности, вместе — не с тем добродушием, которое имеют люди вялые, пресные и чувствительные, — а именно с добродушием людей
сильных и уверенных в себе. Его появление нисколько не стеснило нас, напротив, все пошло живее.
То, что мягкие люди называют его жесткостью —
были упругие мышцы бойца; нахмуренное чело показывало только
сильную работу мысли; в гневе он напоминал сердящегося Лютера или Кромвеля, смеющегося над Крупионом.
Я уверен, что подобная черта страдания перед призванием
была и на лице девы Орлеанской, и на лице Иоанна Лейденского, — они принадлежали народу, стихийные чувства, или, лучше, предчувствия, заморенные в нас,
сильнее в народе. В их вере
был фатализм, а фатализм сам по себе бесконечно грустен. «Да свершится воля твоя», — говорит всеми чертами лица Сикстинская мадонна. «Да свершится воля твоя», — говорит ее сын-плебей и спаситель, грустно молясь на Масличной горе.
«Видел я, — говорил он, — Маккавея, Гедеона… орудие в руках промысла, его меч, его пращ… и чем более я смотрел на него, тем
сильнее был тронут и со слезами твердил: меч господень! меч господень!