Неточные совпадения
Разумеется, что при такой обстановке я
был отчаянный патриот и собирался в полк; но исключительное чувство национальности никогда до
добра не доводит; меня оно довело до следующего. Между прочими у нас бывал граф Кенсона, французский эмигрант и генерал-лейтенант русской службы.
За мной ходили две нянюшки — одна русская и одна немка; Вера Артамоновна и m-me Прово
были очень
добрые женщины, но мне
было скучно смотреть, как они целый день вяжут чулок и пикируются между собой, а потому при всяком удобном случае я убегал на половину Сенатора (бывшего посланника), к моему единственному приятелю, к его камердинеру Кало.
Сенатор
был по характеру человек
добрый и любивший рассеяния; он провел всю жизнь в мире, освещенном лампами, в мире официально-дипломатическом и придворно-служебном, не догадываясь, что
есть другой мир, посерьезнее, — несмотря даже на то, что все события с 1789 до 1815 не только прошли возле, но зацеплялись за него.
Моя мать действительно имела много неприятностей. Женщина чрезвычайно
добрая, но без твердой воли, она
была совершенно подавлена моим отцом и, как всегда бывает с слабыми натурами, делала отчаянную оппозицию в мелочах и безделицах. По несчастью, именно в этих мелочах отец мой
был почти всегда прав, и дело оканчивалось его торжеством.
Он
был камердинером Сенатора и моего отца во время их службы в гвардии,
добрый, честный и трезвый человек, глядевший в глаза молодым господам и угадывавший, по их собственным словам, их волю, что, думаю,
было не легко.
Он
был тогда народнее Николая; отчего, не понимаю, но массы, для которых он никакого
добра не сделал, и солдаты, для которых он делал один вред, любили его.
Жизнь кузины шла не по розам. Матери она лишилась ребенком. Отец
был отчаянный игрок и, как все игроки по крови, — десять раз
был беден, десять раз
был богат и кончил все-таки тем, что окончательно разорился. Les beaux restes [Остатки (фр.).] своего достояния он посвятил конскому заводу, на который обратил все свои помыслы и страсти. Сын его, уланский юнкер, единственный брат кузины, очень
добрый юноша, шел прямым путем к гибели: девятнадцати лет он уже
был более страстный игрок, нежели отец.
Мальчик, которого физическое здоровье и германское произношение
было ему вверено и которого Зонненберг называл Ником, мне нравился, в нем
было что-то
доброе, кроткое и задумчивое; он вовсе не походил на других мальчиков, которых мне случалось видеть; тем не менее сближались мы туго.
Немцы, в числе которых
были люди
добрые и ученые, как Лодер, Фишер, Гильдебрандт и сам Гейм, вообще отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали.
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени
доброго профессора Дильтея, у которого
были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Но Двигубский
был вовсе не
добрый профессор, он принял нас чрезвычайно круто и
был груб; я порол страшную дичь и
был неучтив, барон подогревал то же самое. Раздраженный Двигубский велел явиться на другое утро в совет, там в полчаса времени нас допросили, осудили, приговорили и послали сентенцию на утверждение князя Голицына.
Жена рыдала на коленях у кровати возле покойника;
добрый, милый молодой человек из университетских товарищей, ходивший последнее время за ним, суетился, отодвигал стол с лекарствами, поднимал сторы… я вышел вон, на дворе
было морозно и светло, восходящее солнце ярко светило на снег, точно будто сделалось что-нибудь хорошее; я отправился заказывать гроб.
Добрые люди поняли, что очистительное крещение плоти
есть отходная христианства; религия жизни шла на смену религии смерти, религия красоты — на смену религии бичевания и худобы от поста и молитвы.
— Что же!
доброе дело, послужите в военной; я все в военной службе
был — видите, дослужился, и вы, может,
будете фельдмаршалом…
Старик, о котором идет речь,
был существо простое,
доброе и преданное за всякую ласку, которых, вероятно, ему не много доставалось в жизни. Он делал кампанию 1812 года, грудь его
была покрыта медалями, срок свой он выслужил и остался по
доброй воле, не зная, куда деться.
Большая часть между ними
были довольно
добрые люди, вовсе не шпионы, а люди, случайно занесенные в жандармский дивизион. Молодые дворяне, мало или ничему не учившиеся, без состояния, не зная, куда приклонить главы, они
были жандармами потому, что не нашли другого дела. Должность свою они исполняли со всею военной точностью, но я не замечал тени усердия — исключая, впрочем, адъютанта, — но зато он и
был адъютантом.
— Итак,
добрый путь вам,
будьте счастливее меня.
…Приглашения Тюфяева на его жирные, сибирские обеды
были для меня истинным наказанием. Столовая его
была та же канцелярия, но в другой форме, менее грязной, но более пошлой, потому что она имела вид
доброй воли, а не насилия.
Жаль, что Сибирь так скверно управляется. Выбор генерал-губернаторов особенно несчастен. Не знаю, каков Муравьев; он известен умом и способностями; остальные
были никуда не годны. Сибирь имеет большую будущность — на нее смотрят только как на подвал, в котором много золота, много меху и другого
добра, но который холоден, занесен снегом, беден средствами жизни, не изрезан дорогами, не населен. Это неверно.
— Помилуй, батюшка, куда толкнешься с одной лошаденкой; есть-таки троечка,
была четвертая, саврасая, да пала с глазу о Петровки, — плотник у нас, Дорофей, не приведи бог, ненавидит чужое
добро, и глаз у него больно дурен.
— И полно, полно! Что ты это? Я, грешный человек, иной раз беру благодарность. Жалованье у меня малое, поневоле возьмешь; но принять, так
было бы за что. Как я тебе помогу;
добро бы ребро или зуб, а то прямо в глаз! Возьмите денежки ваши назад.
Дивиться, стало
быть, нечему, что одним
добрым утром у крестьян Даровской волости Котельнического уезда отрезали землю вплоть до гуменников и домов и отдали в частное владение купцам, купившим аренду у какого-то родственника графа Канкрина.
Но откуда же
было взять сто тысяч? Казенное
добро, говорят, ни на огне не горит, ни в воде не тонет, — оно только крадется, могли бы мы прибавить. Чего тут задумываться — сейчас генерал-адъютанта на почтовых в Москву разбирать дело.
Но явился сначала не человек, а страшной величины поднос, на котором
было много всякого
добра: кулич и баранки, апельсины и яблоки, яйца, миндаль, изюм… а за подносом виднелась седая борода и голубые глаза старосты из владимирской деревни моего отца.
Губернатор Курута, умный грек, хорошо знал людей и давно успел охладеть к
добру и злу. Мое положение он понял тотчас и не делал ни малейшего опыта меня притеснять. О канцелярии не
было и помину, он поручил мне с одним учителем гимназии заведовать «Губернскими ведомостями» — в этом состояла вся служба.
А. И. Герцена)] Наши доктринеры тоже желали делать
добро если не своим, то подданным Николая Павловича, но счет
был составлен без хозяина.
Княгиня осталась одна. У нее
были две дочери; она обеих выдала замуж, обе вышли не по любви, а только чтоб освободиться от родительского гнета матери. Обе умерли после первых родов. Княгиня
была действительно несчастная женщина, но несчастия скорее исказили ее нрав, нежели смягчили его. Она от ударов судьбы стала не кротче, не
добрее, а жестче и угрюмее.
Тихо выпустила меня горничная, мимо которой я прошел, не смея взглянуть ей в лицо. Отяжелевший месяц садился огромным красным ядром — заря занималась.
Было очень свежо, ветер дул мне прямо в лицо — я вдыхал его больше и больше, мне надобно
было освежиться. Когда я подходил к дому — взошло солнце, и
добрые люди, встречавшиеся со мной, удивлялись, что я так рано встал «воспользоваться хорошей погодой».
Аптекарша
была белокурая, лимфатическая, высокая, очень недурная собой, но вялая и сонная женщина, она
была чрезвычайно
добра, да и трудно
было при такой комплекции
быть злою.
Да и как же она
была мне благодарна за то, и сколько
добра сделала она мне.
Но, как назло княгине, у меня память
была хороша. Переписка со мной, долго скрываемая от княгини,
была наконец открыта, и она строжайше запретила людям и горничным доставлять письма молодой девушке или отправлять ее письма на почту. Года через два стали поговаривать о моем возвращении. «Эдак, пожалуй, каким-нибудь
добрым утром несчастный сын брата отворит дверь и взойдет, чего тут долго думать да откладывать, — мы ее выдадим замуж и спасем от государственного преступника, человека без религии и правил».
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий какой, тебе все еще мало Перми-то, не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но лучше бы
было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне вашего попа, уломаю его как-нибудь; ну, только одно помните: без документов со стороны невесты и не пробуйте. Так «ни тюрьма, ни ссылка» — ишь какие нынче, подумаешь, люди стали! Ну, господь с вами, в
добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
Десять раз выбегал я в сени из спальни, чтоб прислушаться, не едет ли издали экипаж: все
было тихо, едва-едва утренний ветер шелестил в саду, в теплом июньском воздухе; птицы начинали
петь, алая заря слегка подкрашивала лист, и я снова торопился в спальню, теребил
добрую Прасковью Андреевну глупыми вопросами, судорожно жал руки Наташе, не знал, что делать, дрожал и
был в жару… но вот дрожки простучали по мосту через Лыбедь, — слава богу, вовремя!
Надобно
было, чтоб для довершения беды подвернулся тут инспектор врачебной управы,
добрый человек, но один из самых смешных немцев, которых я когда-либо встречал; отчаянный поклонник Окена и Каруса, он рассуждал цитатами, имел на все готовый ответ, никогда ни в чем не сомневался и воображал, что совершенно согласен со мной.
В числе закоснелейших немцев из русских
был один магистр нашего университета, недавно приехавший из Берлина;
добрый человек в синих очках, чопорный и приличный, он остановился навсегда, расстроив, ослабив свои способности философией и филологией.
Дело
было в том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я
был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали
добрые люди.
Наконец двери отворились à deux battants, [на обе створки (фр.).] и взошел Бенкендорф. Наружность шефа жандармов не имела в себе ничего дурного; вид его
был довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его
было измято, устало, он имел обманчиво
добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатическим.
Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать,
будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и
добра он не сделал, на это у него недоставало энергии, воли, сердца. Робость сказать слово в защиту гонимых стоит всякого преступления на службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай.
Вот этого-то общества, которое съезжалось со всех сторон Москвы и теснились около трибуны, на которой молодой воин науки вел серьезную речь и пророчил
былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна
была особенно
добра и внимательна ко мне потому, что я
был первый образчик мира, неизвестного ей; ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне оценила возникающие всходы другой России, не той, на которую весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей и за то!
Сколько
есть на свете барышень,
добрых и чувствительных, готовых плакать о зябнущем щенке, отдать нищему последние деньги, готовых ехать в трескучий мороз на томболу [лотерею (от ит. tombola).] в пользу разоренных в Сибири, на концерт, дающийся для погорелых в Абиссинии, и которые, прося маменьку еще остаться на кадриль, ни разу не подумали о том, как малютка-форейтор мерзнет на ночном морозе, сидя верхом с застывающей кровью в жилах.
Как бы ни
была густа толпа, глаз находил его тотчас; лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, бледное, нежное лицо его
было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или из мрамора, «чело, как череп голый», серо-голубые глаза
были печальны и с тем вместе имели что-то
доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически.
Поэт, нашедший слово и голос для этой боли,
был слишком горд, чтобы притворяться, чтоб страдать для рукоплесканий; напротив, он часто горькую мысль свою высказывал с таким юмором, что
добрые люди помирали со смеха.
Сознание бессилия идеи, отсутствия обязательной силы истины над действительным миром огорчает нас. Нового рода манихеизм овладевает нами, мы готовы, par dépit, [с досады (фр.).] верить в разумное (то
есть намеренное) зло, как верили в разумное
добро — это последняя дань, которую мы платим идеализму.
Они составляют целое, то
есть замкнутое, оконченное в себе воззрение на жизнь, с своими преданиями и правилами, с своим
добром и злом, с своими приемами и с своей нравственностью низшего порядка.
Правда, подчас кажется, что еще
есть в груди чувства, слова, которых жаль не высказать, которые сделали бы много
добра, по крайней мере, отрады слушающему, и становится жаль, зачем все это должно заглохнуть и пропасть в душе, как взгляд рассеивается и пропадает в пустой дали… но и это — скорее догорающее зарево, отражение уходящего прошедшего.
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и
было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы
быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Чего
доброго, может, и лодочник в Неаполе, который рассказывал, [«Колокол», № 177 (1864). (Прим. А. И. Герцена.)] что медальон Гарибальди и медальон богородицы предохраняют во время бури,
был подкуплен партией Сиккарди и министерством Веносты!