Неточные совпадения
— Почему это вы меня так низко цените?
Обиду хотите сказать. Вот везде со мной так. Участь моя
горькая такая. В людях сердца нет. Не все же тоненьким девчонкам да красавицам на сцене быть. Да мне со сцены больше двадцати лет никто и не дает, как корсет надену. Я играть гожусь. Еще как играю… Всей залой принимают, как иногда плакать начну… Чувство на сцене главное. Заплачешь — всех тронешь…
Особенно был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе чувствовал личную и
горькую обиду. Но был ясно слышен сухой голос Прейса:
Я быстро и крепко привязался к Хорошему Делу, он стал необходим для меня и во дни
горьких обид и в часы радостей. Молчаливый, он не запрещал мне говорить обо всем, что приходило в голову мою, а дед всегда обрывал меня строгим окриком:
— Хорошо; найдется другой, посторонний, кто примет участие в моей
горькой обиде. Вы только возьмите на себя труд поговорить с графом, узнать условия…
Ничего я не видал, а всё понял, конечно, и заплакал в
горькой обиде, спрятался в углу меж лежанкой и диваном, да плачу тихонько — тут в углу и решилась вся моя судьба!
Неточные совпадения
Твоею дружбой не согрета, // Вдали шла долго жизнь моя. // И слов последнего привета // Из уст твоих не слышал я. // Размолвкой нашей недовольный, // Ты, может, глубоко скорбел; //
Обиды горькой, но невольной // Тебе простить я не успел. // Никто из нас не мог быть злобен, // Никто, тая строптивый нрав, // Был повиниться не способен, // Но каждый думал, что он прав. // И ехал я на примиренье, // Я жаждал искренно сказать // Тебе сердечное прощенье // И от тебя его принять… // Но было поздно…
И почему-то пред ней вставала из темной ямы прошлого одна
обида, давно забытая, но воскресавшая теперь с
горькой ясностью. Однажды покойник муж пришел домой поздно ночью, сильно пьяный, схватил ее за руку, сбросил с постели на пол, ударил в бок ногой и сказал:
Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака стояли неподвижно, и над ними быстро катился круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство от земли до неба наполнено вечным ужасом и вечной тоской. «Там — Бог!» — подумал Ромашов, и вдруг, с наивным порывом скорби,
обиды и жалости к самому себе, он заговорил страстным и
горьким шепотом:
По временам, однако ж, ее поражало что-нибудь особенное, не радость — на радости прошлое ее было до жестокости скупо, — а
обида какая-нибудь,
горькая, не переносная.