Неточные совпадения
Это была красивая, но далеко не молодая женщина. Покрывало ее, отороченное золото-шелковою бахромою, было немного опущено
на лицо, и из-под него мелькали быстрые
глаза, особенно когда она повелительно устремляла их
на своего собеседника, скромного чернеца, сидевшего перед ней с опущенным долу взором.
Когда же в немом восторге слеза умиления прольется из
глаз, упадет
на сердце и освятит его, когда душа зарвется из пленной оболочки своей и запросится в мир чудес и света… тогда поймешь этот мир, несравненно более прекрасный, нежели оставленный тобою.
Трудно описать выражение лица Борецкой при этом известии; оно не сделалось печальным, взоры не омрачились, и ни одно слово не вырвалось из полуоткрытого рта, кроме глухого звука, который тотчас и замер. Молча, широко раскрытыми
глазами глядела она
на рокового вестника, точно вымаливала от него повторения слова: «месть». Зверженовский с злобной радостью, казалось, проникал своими сверкающими
глазами в ее душу и также молча вынул из ножен саблю и подал ее ей.
На одном конце стола, покрытого длинною полостью сукна, стоял ночник, огонь трепетно разливал тусклый свет свой по обширной гриднице;
на другом конце его сидела Марфа в глубокой задумчивости, облокотясь
на стол. Ее грудь высоко подымалась, ненависть, злоба, сожаление о сыновьях сверкали в ее
глазах.
Когда волнение ее несколько улеглось, ей представился отец Зосима с кротким и вместе укоряющим взглядом. От сердца ее отлегло,
на душе стало светлее, и слеза умиления скатилась из ее
глаз.
Невысокая бархатная голубая шапка с золотым позументом по швам, с собольим околышем и серебряною кисточкой
на тулье, была заломлена набок; короткий суконный кафтан с перетяжками, стянутый алым кушаком, и лосиная исподница виднелись
на нем через широкий охабень, накинутый
на богатырские плечи; белые голицы с выпушкой и кисой с костяною ручкою мотались у него
на стальной цепочке с левого бока; черные быстрые
глаза, несколько смуглое, но приятное открытое лицо, чуть оттененное нежным пухом бороды, стройный стан, легкая и смелая походка и приподнятая несколько кверху голова придавали ему мужественный и красивый вид.
— Князь, — воскликнула та, сверкнув
глазами, — к чему же и
на что употребляешь ты свое мужество и ум? Враг не за плечами, а за горами, а ты уже помышляешь о подданстве.
Она взглянула. В закатившихся полуоткрытых
глазах мертвой головы она, почудилось ей, прочитала страшный упрек. Дрожь пробежала по всему ее телу.
На лбу выступил холодный пот.
Руки, державшие добычу, замерли
на минуту, затем поднялись для молитвы, шапки покатились с голов, но толпа не смела поднять
глаз и, ошеломленная стыдом, пошатнулась и пала
на колени, как один человек.
Настасья Фоминишна была красивая, стройная блондинка, с белоснежным лицом, нежным румянцем
на щеках и темными вдумчивыми
глазами, глядевшими из-под темных же соболиных бровей.
Старуха всплеснула руками, а Настя, сама услыхав свой приговор, дико взглянула
на отца изумленными, помутившимися
глазами и бледная, как подкошенная лилия, без чувств упала
на пол.
— Эй, послушай, — заговорил он. — Эк у тебя глаза-то приросли к деньгам; так и впился в них, что не оттянешь ничем! Сколько не пересчитывай, этим не прибавишь! Да и
на что тебе больше? Их и то столько у тебя, что до Страшного суда не проживешь, а тогда от смерти не откупишься; черти же и в долг поверят, — по знакомству, — а не то
на них настрочишь челобитную.
Савелий пустился в россказни о тереме, утверждая, что он более чем ровесник Москве, что прадеду великого князя, Юрию Владимировичу Долгорукому, подарил его
на зубок замышляемому им городу какой-то пустынник-чародей, похороненный особо от православных
на Красном холму, в конце Алексеевского леса, подле ярославской дороги, что кости его будто и до сих пор так бьются о гроб и пляшут в могиле, что земля летит от нее вверх глыбами, что этот весь изрытый холм по ночам превращается в страшную разгоревшуюся рожу, у которой вместо волос огненные змеиные хвосты, а вместо
глаз высовываются жала и кивают проходящим; что пламя его видно издалека и оттого он называется Красным.
Вдруг сделается темная такая, что хоть
глаз выколи, ни месяца,
на звезд, да еще, сам не видал, а молва разносила, озера по ночам воем выли, так что спать не давали, кто жил к ним близко.
Лучина нагорела. В светлице был полумрак. Все было тихо; вдруг Захарий вывел носом такую ноту, что все оглянулись, подумав, что это прозвучала сапелка [Род дудки — старинный инструмент.]. Затем он сильно всхрапнул и, тут же проснувшись, удивленно посмотрел посоловевшими
глазами на молчавших собеседников.
Назарий задумался и, видимо, не найдясь, что ответить ему, глубоко вздохнул и опустил голову
на шапку, заменявшую ему подушку, и закрыл
глаза. Захарий же с ударением заметил...
Колокольня церкви Иоанна Лествичника была в описываемое нами время колоссальным сооружением московского Кремля и
на далекое расстояние бросалась в
глаза, высясь над низкими лачужками. Впрочем, чем ближе путник приближался к Кремлю, тем лучше, красивее и выше попадались хоромы, двухэтажные терема с узенькими оконцами из мелких цветных стеклышек, вышки с припорками вместо балконов, для голубей, обращенными во двор, и густые сады.
В одно из заседаний веча, где находился Назарий, вдруг в советную комнату вбежала, прорвавшись сквозь стражу, стоявшую у входа, высокая, немолодая, хотя все еще красивая женщина. Вид ее был растрепан, покрывало
на голове смято и отброшено с лица, волосы раскинуты,
глаза же горели каким-то неестественным блеском.
— Раб, вспомни, перед кем ты стоишь и с кем дерзаешь перекоряться!.. Рассуди, что и без кротких мер я в силах налечь
на Новгород мечом своим и повергнуть его в прах! — вскричал Иоанн, и
глаза его сверкнули гневом, а щеки покрылись румянцем раздражения.
На камне, вросшем наполовину в землю и покрытом диким мохом, под огромным вязом, от которого отлетали последние поблекшие листья, сидел смуглый широкоплечий мужчина в нахлобученной
на самые
глаза черной шапке и раскачивался в разные стороны.
Павел скосил
на него и без того косые
глаза свои и сказал с упреком...
Он не узнавал ее; орбиты высохших от слез
глаз впали так глубоко, страшно; розовые ногти
на руках и малиновые уста ее посинели.
С самых юных нежных лет
на охотах, этих первообразах войны, привык он смело глядеть в
глаза опасностям, а с течением времени — пренебрегать ими.
Он состоял
на службе еще у отца Эдуарда, но далеко не жаловал сына — этого пьяницу и обжору, как, конечно за
глаза, он честил бывшего своего господина, а потому с удовольствием перешел
на службу в замок Гельмст, где все дышало довольством и богатством, тогда как в замке Вальден приходилось часто класть зубы
на полку вместе с своим господином с той разницей, что последний раньше уже пристроился к хлебосолу фон-Ферзену.
— Поговорим-ка лучше о русских, — снова перебил его фон-Ферзен. — Как ловко они подкараулили моего рейтара. С каким наслаждением я сделал бы из них бифштексов. Да, — продолжал он задумчиво, — их рысьи
глаза никого не просмотрят, теперь, того и гляди, наскачут они
на мой замок.
Послышался шорох легкой походки, и юная Эмма резво впорхнула в комнату. При ее входе лицо ее отца прояснилось, брови раздвинулись и
глаза засияли добрым блеском. Так солнце, вспыхнув
на небе, озаряет своим блеском черную пучину и ярко раззолачивает ее своими лучами.
Эмма с неподдельным старанием крепко привязывала своего пленника, смотревшего
на нее
глазами, полными любви и восторга.
— Посмотрите, камень шевелится, я как будто вижу посинелое лицо мертвеца и закатившиеся полуоткрытые
глаза его! Прощайте. По чести скажу вам: мне не хочется попасть в его костяные объятия, а в особенности он не любит рыцарей. Помните условие, а за Гритлихом послал я смерть неминуемую; его подстерегут
на дороге, лозунг наш «форвертс» [Вперед.].
— Зато
на душе у меня легко! С тобой и горевать весело. Ну, поверь же мне, в
глазах моих плачет радость. Это наслаждение! Ты зачем мне назначил быть здесь?
— Гритлих, Гритлих! Ты не понял меня, — прошептала Эмма слабым голосом и, как бы очнувшись, привстала немного, обвела
глазами комнату, затем горько улыбнулась, оттолкнула протянутую руку Бернгарда и снова упала
на подушки.
Когда известная уже читателям запись была прочитана, лицо великого князя сделалось сумрачно, бояре и князья стали переглядываться между собою, поглаживать свои бороды, приготовляясь говорить, но, видимо, никто первый не решался нарушить торжественную тишину. Иоанн Васильевич обвел
глазами собрание, остановив
на несколько мгновений свой взгляд
на Назарии, сидевшем с опущенной долу головой, и
на митрополита, погруженного в глубокие, видимо, тяжелые думы.
Фон-Ферзен, как бы пробужденный надеждой
на отмщение, воскликнул, сверкая
глазами...
— Братцы, — говорил товарищам Пропалый, стоя над загадочным творилом,
на их
глазах скрылась таинственная процессия, — мы взбирались
на подоблачные горы и
на зубчатые башни, но не платились жизнью за свое молодечество, почему теперь не попробовать нам счастья и не опуститься вниз, хотя бы в тартарары?
Шелковый пух ее волос густыми локонами скатывался с бледно-лилейного лица
на жесткую из грубого холста подушку, сквозь длинные ресницы полуоткрытых
глаз проглядывали крупные слезинки…
В эту минуту Эмма очнулась, приподнялась
на кровати и смотрела
на всех мутными, но не испуганными
глазами.
Окольным путем, тайком от
глаз и ушей пробиралась неугомонная дружина. Почти
на каждом шагу их стерегла опасность; в виду их разъезжали московские воины, сторожившие вылазки новгородцев.
В заднем углу, за толстым обрубком дерева, недвижно сидел немолодых уже лет мужчина, с широкою бородою, закрывавшею половину его лица. Длинные волосы, широкими прядями спадавшие также
на лицо этого человека, закрывали его совершенно, только
глаза, черные как уголь, быстрые, блестящие, пристально глядели
на поверхность стоявшего перед ним сосуда, наполненного водой.
— Аминь, рассыпься! — произнес громким голосом кудесник, устремив
на вошедшего свои странные
глаза.
Кругом сделалось непроглядно темно, но Чурчило, обнажив меч и ощупав им перед собою, двинулся дальше. Вдруг что-то, фыркнув под его ногами, бросилось к нему
на грудь, устремив
на него зеленоватые, блестящие
глаза.
Клобук его лежал
на снегу, а светло-каштановые волосы, вьющиеся кольцами, рассыпались шелковым пухом по широким плечам.
Глаза его, устремленные к небу, были светлы, как бы озаренные божественной искрой, а лицо покрыто могильной бледностью.