Неточные совпадения
Архиепископ Феофил, во всем облачении, с животворящим крестом
в руках, сопровождаемый знатнейшими сановниками, посадниками города и клиром, появился перед народом.
Имут ли они желание видеть власть судную
в одних его
руках и хотят ли присягнуть ему как полному властителю, единственному законодателю и судии не причастному, не иметь у себя тиунов, кроме княжеских, и отдать ему двор Ярославлев, древнее место веча?
— Царь небесный услышит нас, когда мы докончим благословенное начало, но гром Его не замедлит разразиться
в противных поступках. Опять повторяю вам: будьте кротки и терпеливы. Видите ли вы
в куполе образ Спасителя со сжатой десницей вместо благословляющей? «Аз-бо — вещал глас писавшему сию икону, —
в сей руце Моей держу Великий Новгород; когда же сия
рука Моя распространится, тогда будет и граду сему окончание».
— Невидимая
рука Божия привела меня
в это тихое и уединенное пристанище, — отвечал отец Зосима, — предместник мой, святитель Савватий, бывший инок Кириллова-Белозерского монастыря, искал пустыни, где бы мог укромно возносить молитвы свои к престолу Всевышнего и безмятежно кончить дни свои, пустился странствовать с духовным братом своим Германом.
— Клянусь острием этой сабли, клянусь кровью и прахом сыновей моих, я изнурю себя, лишусь своего имущества, но уязвлю гордыню московского князя под стенами Новгорода, или пусть погибну под ножами его клевретов, — торжественно произнесла Марфа, размахивая саблей, и глаза ее блистали как сталь, которую она держала
в руке.
— А после, — прервал он ее, — после тебе
в руки жезл правления… Казимир твоя правая, а я — левая
рука…
— Да вот, будто, ты, да пан этот, — ребенок указал
рукой на Зверженовского, — хватаете меня мохнатыми
руками и хотите стащить с собой
в яму, оттуда тятенькин голос слышится, да такой слезливый, и он, будто, сидя на стрелах, манит меня к себе.
Около самых ворот веча, осажденных со всех сторон народом, стоял старик с длинной, седой как серебро бородой,
в меховой шапке с куньей оторочкой и длинными подвязными наушниками, зипун на нем был серый, на овчинном подбое,
в руках держал он толстую, суковатую палку, с широким литым набалдашником из меди.
И ведется речь любезно, и ходим об
руку попарно, и любуются, не насмотрятся наши гости, как красуется град наш, а
в нем рдеют девицы красные, да разгуливают молодцы удалые, и бросаются им всякие диковинки редкие, и стали звать, прозывать его давно-предавно, чуть прадеды помнят, и чужие и свои славным, богатырем, Великим Новгородом.
— Прямой сокол, — заметил, глядя ему вслед старик, — ретивое у него доброе, горячо предан родине… Кабы
в стадо его не мешались бы козлы да овцы паршивые, да кабы не щипала его молодецкое сердце зазнобушка, — он бы и сатану добыл, он бы и ему перехватил горло могучей
рукой так же легко, как сдернул бы с нее широкую варежку.
Два копейщика с секирами
в руках охраняли двери, около которых на дворе и на площади, как мы уже видели, толпилось громадное количество народа.
— Мы верили тебе, боярыня, да проверились, — заговорил он. — И тогда литвины сидели на вече чурбанами и делали один раздор! Я сам готов отрубить себе
руку, если она довременно подпишет мир с Иоанном и
в чем-либо уронит честь Новгорода, но теперь нам грозит явная гибель… Коли хочешь, натыкайся на меч сама и со своими клевретами.
В миг неистовая толпа ринулась на него, вцепилась
в него десятками
рук и потащила снова на вече, нанося чем попало ему удары.
Шум, ропот, визг, вопли убиваемых, заздравные окрики, гик, смех и стон умирающих — все слилось вместе
в одну страшную какофонию. Ничком и навзничь лежавшие тела убитых, поднятые булавы и секиры на новые жертвы, толпа обезумевших палачей, мчавшихся: кто без шапки, кто нараспашку с засученными рукавами, обрызганными кровью
руками, которая капала с них, — все это представляло поразительную картину.
— Безумные, вы сами просили этого… Спасение града нашего
в руке Божьей. Покайтесь! Я могу только умилостивить Его, соединяя свои молитвы с вашими, — заметил тронутый Феофил.
В одном месте черпали вино из полуразбитых бочек шапками,
в другом рвали куски парчи, дорогих тканей, штофов, сукна и прочих награбленных товаров, как вдруг с архиепископского двора показался крестный ход, шедший прямо навстречу бунтовщикам; клир певчих шел впереди и пел трогательно и умиленно: «Спаси, Господи, людей Твоих». Владыко Феофил, посреди их, окруженный сонмом бояр и посадников, шел тихо, величественно, под развевающимися хоругвями, обратив горе свои молящие взоры и воздев
руки к небу.
— Владыко святой, — начал он взволнованным голосом, — и вы все, разумные, советные мужики новгородские, надежда, опора наша, неужели вы хотите опять пустить этих хищников литовцев
в недра нашей отчизны? Скажите-ка, кто защитит ее теперь от них, или от самих вас? Разве они не обнажили уже не раз перед вами черноту души своей, и разве
руки наши слабы держать меч за себя, чтобы допускать еще завязнуть
в этом деле лапами хитрых пришельцев?
— Так-то это так, — отвечал
в раздумье Дмитрий, — да вот мне невдомек: во-первых, я тебя не узнаю, ты ли это Чурчила-сокол, кистень-рука, веселый, удалой, всем пример, который, бывало, один выходил на целую стенку?
— Ведомо тебе хлебосольство и единодушие отца моего с Фомой и то, как они условились соединить нас, детей своих; помнишь ты, как потешались мы забавами молодецкими
в странах иноземных, когда, бывало, на конях перескакивали через стены зубчатые, крушили брони богатырские и славно мерились плечами с врагами сильными, могучими, одолевали все преграды и оковы их, вырывали добро у них вместе с
руками и зубрили мечи свои о черепа противников?
А тот восторг, который чувствовал я
в душе при взгляде на мою суженую, когда благословили нас Пречистой, когда вложили
руки ее
в мою и наказали нам жить
в любви и согласии, — восторг, вознесший меня на седьмое небо!..
Закинув на
руки поводья, он прыгнул
в седло и вмиг исчез со своей дружиной.
Скоро по извилистой лестнице, ведущей
в эту светлицу, раздались стуки костыля и
в дверях показалась, опирающаяся на него, сгорбленная старушка
в штофном полушубке,
в черной лисьей шапке и с четками
в руках.
Атласная голубая повязка, блистающая золотыми звездочками, с закинутыми назад концами, облекала ее головку; спереди и боков из-под нее мелькали жемчужные поднизи, сливаясь с алмазами длинных серег; верх головы ее был открыт, сзади ниспадал косник с широким бантом из струистых разноцветных лент; тонкая полотняная сорочка с пуговкой из драгоценного камня и пышными сборчатыми рукавами с бисерными нарукавниками и зеленый бархатный сарафан с крупными бирюзами
в два ряда вместо пуговиц облегали ее пышный стан; бусы
в несколько ниток из самоцветных камней переливались на ее груди игривыми отсветами, а перстни на
руках и красные черевички на ногах с выемками сзади дополняли этот наряд.
— Как! Да что это ты затеял? — подхватила Лукерья Савишна, пятясь от него и раскинув удивленно
руки. — Зачем гасить светцы да замолкать песням? Что ты ворожить или заклинать кого хочешь
в потемках? Так ступай
в свою половину, а
в наши дела, жениха принимать, не вмешивайся.
— Что же теперь добрые люди скажут? Вот сердечный твой сынок старший, Павлуша нелюдимый, знать более тебе по нраву пришелся! Тебе нужды нет, что он день-деньской шатается, да с нечистыми знается. Нет же ему моего материнского благословения! От
рук он отбился, уж и церковь Божию ни во что ставит! Или его совесть заела, что он туда ногу не показывает? Или его нечистые заколдовали? Или сила небесная не пускает недостойного
в обитель свою? Намедни он, — вопила старуха.
— Ах ты, мои родные! Сгубил тебя варвар, мою крошечку!.. Заплатит ему Бог, — стала было причитать Лукерья Савишна, но силы ее оставили и она,
в последний раз всплеснула
руками, как сноп упала возле дочери.
Молва шла далее и утверждала, что
в ней жил чернокнижник, злой кудесник, собой маленький старикашка, а борода с лопату и длинная, волочащаяся по земле; будто вместо
рук мотались у него железные крючья с когтями, а ходил он на костылях, но так быстро, что догонял ланей, водившихся
в окружности.
Посредине светлицы стоял высокий, средних лет, мужчина, с открытым, добродушным лицом,
в камлотовой однорядке, застегнутой шелковыми шнурками и перехваченной козылбатским [Персидским.] кушаком, за которым заткнут был кинжал. Широкий меч
в ножнах из буйволовой кожи, на кольчатой цепочке, мотался у него сбоку, когда он отряхивал свою мокрую шапку с рысьей опушкой. На ногах его были надеты сапоги с несколько загнутыми кверху носками; на мизинце правой
руки висела нагайка.
Он отошел
в сторону и стал сложа
руки.
Агафья тем временем всунула
руки и голову
в печь, вытащила из нее горшок с ячменной кашицей, приправленной чесноком и свиным салом. Савелий достал с полки ковригу ржаного хлеба, толокно, и все это они поставили с поклоном перед своими гостями.
— И, боярин, откуда нам, набраться новостей, — отвечал Савелий, — живем мы
в глуши, птица на хвосте не принесет ничего. Иной раз хоть и залетит к нам заносная весточка, да Бог весть, кому придет она по нраву, другой поперхнется ею, да и мне не уйти. Вот вы, бояре, кто вас разгадает, какого удела, не московские, так сами, чай, знаете, своя
рука только к себе тянет.
— Ну, да… послушай, — прервал его Назарий, — всем я был доволен, на душе светло, на сердце легко, да только вот съякшался с тобой, и думаешь ты, не узнал я, что нашептывал тебе московский наместник, как одарил тебя щедро великий князь
в Москве. Он наметил тебя на поклон к нему, как вечевого дьяка, зная, что звание это почетно… Так то, хоть от
рук твоих не пахнет, но я знаю, что они давно уже смазаны московским золотом.
— Ну теперь закусите, бояре, белым калачиком. Чай, проголодались, уже обедни поздние, а ныне вы наверняка ничего еще не вкушали, заморите червячка, нам, грешным людям, еще рано, грешно, а вам, дорожным, Бог простит, — говорили разом несколько человек, насильно суя
в руки путникам калачи.
Затем долго
в молчании глядел на отрока, на его разумные очи и вдруг закрыл лицо свое
руками и, заплакав, сквозь слезы произнес...
В грамотах своих к иностранным государям он стал именоваться царем и императором. При дворе завел царские обычаи и чины, как было у греческих царей; иностранных послов стал принимать
в порфире,
в шапке древнего греческого императора Константина Мономаха,
в его бармах и со скипетром
в руке. Все эти царские украшения были Софьино приданое и привезены ею.
«Подавай нам суд и правду!» — кричали они, не ведая ни силы, ни могущества московского князя. — «Наши деды и отцы были уже чересчур уступчивы ненасытным московским князьям, так почему же нам не вступиться и не поправить дела. Еще подумают гордецы-москвитяне, что мы слабы, что
в Новгороде выродились все храбрые и сильные, что вымерли все мужи, а остались дети, которые не могут сжать меча своей слабой
рукой. Нет, восстановим древние права вольности и смелости своей, не дадим посмеяться над собой».
Но нахальство восторжествовало: речь ее подчинила себе новгородское вече, и с этого момента Новгород оказался
в ее
руках.
Дело сделалось, покорились даже благоразумные,
в числе которых был и Назарий. Приложили все
руки и печати к роковой грамоте и послали ее с богатыми подарками к Казимиру, прося не одного заступничества, но и подданства, т. е. того, за что хотели поднять
руки на своего законного правителя — Иоанна.
— Ты знаешь, брат, — отвечал Оболенский с дрожью
в голосе, — я теперь сир и душой и телом, хозяйка давно уже покинула меня и если бы не сын — одна надежда — пуще бы зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь с землей. Дни каждого человека сочтены
в руке Божьей, а моих уж много, так говори же смело,
в самую душу приму я все,
в ней и замрет все.
— Его подкупил наместник московский сопутствовать мне, он дьяк веча, чтоб
в случае надобности, приложить и его
руку в доказательство новгородцам, что мы посланы от них. Происками своими он сумел достигнуть такого важного чина. С виду-то он хоть и прост, неказист, но хитер, как сатана, а богат, как хан.
—
В руках у Него милостей много. Не нам судить и разбирать, к чему ведет Его святой Промысел. Нам остается верить только, что все идет к лучшему! — сказал князь Иван, указывая
рукой на кроткий лик Спасителя,
в ярко горящем золотом венце, глядевший на собеседников из переднего угла светлицы.
Иные сторонились по собственной воле, а иные — вследствие неоднократного убеждения нагайками, которыми боярские вершники или знакомцы,
в цветных платьях с большими бубнами
в руках, скакавшие перед каждой повозкой, щедро наделяли всякого, медленно сворачивавшего с дороги.
Поезд тянулся непрерывною полосою, и
в нем,
в одной из повозок, находился князь Стрига-Оболенский со своими гостями Назарием и Захарием. Не доезжая до высоких, настежь отворенных дворцовых ворот, все поезжане вышли из колымаг и возков и отправились пешком с непокрытыми головами к воротам, около которых по обеим сторонам стояли на карауле дюжие копейщики,
в светлых шишаках и крепких кольчугах, держа
в руках иные бердыши, а иные — копья.
Около самой Красной палаты, то есть приемной залы, двор расширялся
в площадь, на которой тоже теснились люди из дворцового штата, а также юродивые и увечные нищие, разместившиеся у заднего крыльца палаты и получавшие мелкие деньги из
рук дворцовых стряпчих [Нынешние камер-юнкеры.], а получившие сидели по сторонам дороги, поджав ноги и кланяясь гостям, выискивая между ними себе милостивцев.
Великий князь, принимая от каждого боярина хлеб-соль, давал
в знак милости своей целовать свою
руку [Великий князь Иоанн III первый ввел
в обыкновение целование монаршей
руки.] и ставил дары перед собою на стол.
— Суд и правду держу я
в руках. Теперь дело сделано. С закатом нынешнего дня умчится гонец мой к новгородцам с записью,
в которой воздам я им благодарность и милость за их образумление. Пусть удивятся они, но когда увидят рукоприкладство твое и вечевого дьяка, то должны будут решиться. Иначе, дружины мои проторят дорожку, по которой еще не совсем занесло следы их, и тогда уж я вырву у них признание поневоле.
Направляясь назад
в Красную палату, Иоанн опустил
в жадно-протянутые
руки Захария отвергнутую Назарием кису.
Когда он близился к концу, Иоанн повелел принести запись к новгородцам, и дьяк, составивший ее, прочитал ее вслух. Назарий и Захарий приложили свои
руки, а боярин Федор Давыдович почтительно принял ее от великого князя, обернул тщательно
в хартию,
в камку, спрятал ее и, переговорив о чем-то вполголоса с Иоанном, поклонился ему и вышел поспешно из палаты.
— Мы и так
в ней не оставили камня на камне, хотя и не спалили ее, как эту, — ответил Дмитрий, указав
рукою на погорелые Кулы.
— Мне, надо сознаться, не хотелось об нее и
рук марать, да все ж эти железные дворяне Божьи сами стали задирать нас, когда мы ехали мимо, пробираясь к замку Гельмст, — они начали пускать
в нас стрелы… У нас ведь и своих много, — заметил Чурчила.