Неточные совпадения
Объятый ужасом при зрелище ежедневных казней, народ притаился и притих: каждый старался сплотиться в своей семье, укрыться от начальства, чтобы подчас неповинно
не потерпеть в продолжающейся общей кровавой расправе. Никому
не было ни до
дел, ни до гульбищ.
В описываемую нами эпоху лобное место
было днем самым оживленным в городе. Это место смерти более всего проявляло жизни, так как без казни
не проходило ни одного
дня, и приспособления к ней, в виде громадного эшафота, виселицы и костров, так и
не убирались с площади, в ожидании новых и новых жертв человеческого правосудия и уголовной политики.
Преступников, казненных через повешение, оставляли на виселице до раннего утра следующего за казнью
дня, и вид этих висящих тел, в белых саванах, казался для тогдашних исполнителей закона лучшим средством к обузданию злой человеческой воли, в силу господствовавшей тогда в законодательстве теории устрашения: «дабы другим
не повадно
было».
День 16 января 1569 года тоже
не обошелся без казни, хотя при этом, по распоряжению самого царя,
не было пролито крови, так как
день этот
был годовщиной венчания его на царство.
Всех четверых приговоренных повесили, и самая казнь
была совершена
не ранним утром, как
было обыкновенно, а после поздней обедни, затянувшейся далеко за полдень по случаю торжественного
дня.
Царь
был в Москве 16 января 1569 года лишь потому, что, как мы уже знаем, в этот
день была годовщина его венчания на царство, и утомленный почти целый
день не прерывающимся по этому случаю богослужением, отложил свой отъезд в Александровскую слободу до утра следующего
дня.
— Да, Афоня, — ласково начал Иоанн, открывая глаза, — ты молвил сейчас, что
не понимаешь моей игры, но едва ли вы все можете проникнуть в мои намерения и в государственных
делах. Меня называют тираном, но
есть ли в этом правда?..
— Слушай, отец: я царь и
дело трудное — править большим государством;
быть милостивым — вредно для государства,
быть строгим — повелевает долг царя, но строгость точно камень лежит на моем сердце. Вот и сегодня, в годовщину моего венчания на царство, вместе с придорожными татями погиб на виселице сын изменника Воротынского, — неповинен он
был еще по
делам, но лишь по рождению. Правильно ли поступил я, пресекши молодую жизнь сына крамольника, дабы он
не угодил в отца, друга Курбского?
Иоанну
было всего восемь лет, и он, понятно,
не мог вступить в
дела правления, а потому бояре, по смерти правительницы — матери царя,
поделили власть между собою и возымели даже мысль возвысить свое павшее значение, которое имели в удельно-вечевой период.
Двадцать лет прожил он с покойной, что называется, душа в душу, нашедши в ней
не только любимую супругу, но, что особенною редкостью
было в описываемый нами период теремной жизни русской женщины, друга и умного и верного советника, если
не в государственных, то в придворных
делах.
Князь Никита
не испытал семейных огорчений, как
не испытал и сладостей семейной жизни: он
был, как сам называл себя, «старым холостяком», отдававшим всю свою жизнь исключительно
делам государственным и придворным интригам, что
было в описываемое нами время нераздельно. Его сердце и ум
были всецело поглощены колоссальным честолюбием, но в первом, впрочем, находили себе место привязанность к брату и нежная любовь к племяннице.
—
Не боярская это наука, сам знаю, да без имени боярин — что басурман; все наука лучше разбойного
дела, а ему, сиротинке, только и
было два выбора, ну, из двух зол я и выбрал меньшее. А захребетником моим
быть гордость ему
не дозволяет, так мне и высказал, порода-то
не свой брат, заговорила.
Цель князя Никиты
была достигнута — разговор о придворных
делах не возобновлялся.
Рассчитывала ли она на мужское любопытство вообще, недостаток, упорно скрываемый, но несомненно присущий почти всем мужчинам, хотя этими последними и приписывается исключительно женщинам, или же била на его предположение, что
дело ее касается княжны Евпраксии, любимицей, почти подругой которой
была она, чего
не мог
не знать Яков Потапович?
— Говори же, какое
дело есть, а так мне бобы разводить с тобой
не приходится, да и некогда.
«Нет, этим
дела не поправишь: они отопрутся от всего; да княжна
не поверит наговору на свою любимицу; надо действовать иначе… Эти люди наверное захотят извлечь выгоду из своего адского замысла, следовательно,
не прибегнут ни к яду, ни к убийству… С этой стороны опасаться нечего! Надо только теперь неустанно следить за Татьяной и
быть настороже.
Для него, как и для другого царского любимца, ничего
не стоило завладеть любой красавицей из простого рода и звания, но
дело осложнялось, когда приходилось тягаться с знатным боярином, да еще таким любимым народом, каков
был князь Василий Прозоровский.
Прошло уже более года со
дня первого столования у князя Василия, Григорий Лукьянович несколько раз заезжал к князю и
был принимаем им с честью, но холодно. Последние два раза княжна Евпраксия даже
не вышла к нему со встречным кубком, и князь Василий извинился перед гостем ее нездоровьем. Малюта понял, что вельможный боярин лишь по нужде принимает его, презирая его и гнушаясь им, и затаил в душе адскую злобу.
Между тем, братия
ела и
пила досыта; всякий
день казался праздником:
не жалели ни вина, ни меду; остаток трапезы выносили из дворца на площадь для бедных.
«
Быть может, она и
не виновата; она исполняла волю любимого человека; а разве можно
не исполнить ее? — рассуждала она сама с собой. — И Малюта, этот страшный Малюта, начальник ее суженого,
быть может, тоже
не совсем виноват перед ней, княжной. Он, может
быть, и на самом
деле любит ее, а любовь извиняет все», — проносилось в уме княжны.
«Тут
дело неладно. Что-нибудь да прознал он, что зверь-зверем на меня стал взглядывать. Кажись, до сей поры
были мы с ним в дружестве…
Не подвел бы какого кова, надо держать ухо востро!» —
было первою мыслью эгоистичного князя Никиты, мыслью о себе.
Князь Василий и Яков Потапович по несколько раз в
день заходили навестить его; без них же он развлекался беседой с Панкратьевной и старался выведать от нее стороной,
не был ли кто-нибудь, кроме нее, в этой комнате во время его болезни, но ничего на добился от скрытной старухи, уверявшей его, что, вероятно, ему что-нибудь померещилось, как это бывает обыкновенно во время подобных болезней.
Кто
был тот, кого она любила — княжна
не знала. Панкратьевна
не сказала ей того, что случайно узнала от ее отца, да княжна Евпраксия и
не интересовалась биографией любимого человека. Она любила его, а кто он — ей
не было до этого
дела.
Татьяна Веденеевна поддерживала и
разделяла эти надежды и, в часы редких и кратких свиданий с своим возлюбленным, проявляла в своих ласках столько любви и страсти, что способна
была усыпить бдительность и
не такого доверчивого человека, каким
был Григорий Семенович.
Это
было бы тем легче, что Кудряш в
деле мести князю Прозоровскому и Якову Потапову
не был уже теперь особенно нужен Григорию Лукьяновичу, и последний,
не моргнув глазом, при одном намеке нравящейся ему до сих пор женщины отправил бы его к праотцам.
Омыв в снегу лезвие ножа, он спокойно обтер его о полы кафтана и вложил в ножны. Самое убийство ничуть
не взволновало его; в его страшной службе оно
было таким привычным
делом. Он даже почувствовал, что точно какая-то тяжесть свалилась с его души и ум стал работать спокойнее.
Ему, царю-батюшке, впору
было убежать от бояр-крамольников, ну, и обласкал он людей из простых, думал будут-де меня охранять, да и людишек
не обижать, свою бедность да темность памятуя, а коли ошибся в них —
не его вина; он, родимый, чай, и
не знает своевольств ихних,
дел их окаянных…
Хотя я, — говорил он далее в своем письме, — и вполне
разделяю твое мнение, что сын
не может
быть ответчиком за преступления отца, но отвечать за то, что царь так же посмотрит на это,
не могу.
Малюта, говоря это, почти хрипел от бушевавшей в нем внутренней злобы. Видно
было, что для него наступила такая решительная минута, когда
не было иного выбора, как на самом
деле идти на казнь, или же добиться своей цели и заставить царя сделать по-своему.
— Положительных доказательств нет, на душу и греха брать
не буду, — отвечал Малюта; — да
не в этом и
дело, великий государь, времена-то переживаются тяжелые и милость-то ноне надо оказывать
не так, сплеча, а с опаскою: семь раз отмерить, а потом уж и отрезать: мне что, о тебе, великий царь, душою томится твой верный раб. Вести-то идут отовсюду нерадостные…
Не до свадеб бы боярам, помощникам царя.
— Сыскать бы о
делах того князька следовало: откуда он, до сей поры где жил, с кем дружествовал. Милость твоя
не уйдет, и после оказать успеешь, коли стоит он. А то слышал я намедни от Левкия, что
есть люди, напускающие по ветру, кому хочешь, страхи, видения сонные и тоску, и немощь душевную под чарами. Неспроста что-то, что все они милость у тебя вдруг обрели сразу небывалую…
— Нет,
не наказывал, — злобно усмехнулся опричник, — да только, смекаю я, и обрученье отложить в долгий ящик придется, потому что до молодца вот этого, — он указал на князя Владимира и сделал к нему несколько шагов, — у меня
дело есть… По государеву повелению, надо мне
будет с ним малость побеседовать.
— Что же это значит, брат? Шутка, что ли, над верным слугой? Глумление над ранами моими, над кровью, пролитой за царя и за Русь-матушку? Али может, на самом
деле царю сильно занедужилось и он, батюшка, к себе Владимира потребовал!.. Только холоп-то этот подлый
не так бы царскую волю передал, кабы
была она милостивая, — почти прошептал князь Василий.
Так думал князь Никита, сидя рядом с братом в просторных пошевнях, с низко опущенною на грудь головою. К этим мыслям еще примешивался страх. Князь Василий
не ошибался, его брат
был на самом
деле малость трусоват. Картины виденных им зверских казней неотступно стояли в его уме.
Несмотря, повторяем, на все это, новости, полученные им от Бомелия,
были настолько ужасны, что могли убить слабую княжну, и Яков Потапович решился молчать, томя ее прежнею неизвестностью, и благодарил Бога, что он
не высказал ей своего намерения ехать в слободу и разузнать о положении
дела ее жениха.
— Царь, слышно, усомнился, что он знатного рода. «Среди русских бояр
есть изменники и крамольники, но нет и
не было доносчиков», — сказал, как слышно, великий государь по прочтении последнего пыточного свитка, и приказал ему более
не докучать этим
делом, а князя Воротынского велел казнить вместе с придорожными татями.
Но это на первых порах; когда же
дело будет сделано, когда дочь падет к его ногам с мольбой о вторичном спасении раз уже чудесно спасенного ее жениха, он
не устоит: чувство отца победит остальные чувства.
— В переживаемые нами времена ни один боярин
не может, вставши утром, сказать наверно, что проживет до вечера, — уклончиво отвечал он. — Но
не в этом
дело, сделай лишь так, как я говорю тебе. Может, князь Василий и
не решится отпустить вас одних и последует за вами, дай Бог, но если, паче чаяния, этого
не случится, то, повторяю, бегите вдвоем и как можно скорее, а то
быть неминучей беде. Исполни, княжна, эту мою последнюю просьбу…
Когда они оба выплакались, она поведала ему, что она — княжна, племянница казненного князя Кубенского; рассказала, что произошло с ней, в доме ее дяди, в
день его казни, и в роще под Москвою, словом, все то, что уже известно нашим читателям. Она
не назвала лишь виновника своего несчастия,
не назвала ему его отца, и на вопрос: кто
был он, после минутного раздумья отвечала...
К примеру взять князя Никиту: хотя он и одного отродья, а слова против него
не молвлю; может, по любви к брату да слабости душевной какое касательство до
дела этого и имеет, но я первый
буду пред тобой его заступником; сам допроси его, после допроса брата, уверен я, что он перед тобой очистится; а коли убедишься ты воочию, что брат его доподлинно, как я тебе доказываю, виноват кругом, то пусть князь Никита вину свою меньшую с души своей снимет и казнит перед тобой, государь, крамольника своею рукою.
Взыскался раз он при мне пузырьков, искал, искал, все у себя перерыл —
не нашел, да другие и приготовил, а я один тебе третьего
дня отдал, чтобы ты
выпил перед тем, как петлю на себя накинешь и обмер на время, а другим тебя сегодня в чувство привел, словом, проделал то же самое, что нынешнею ночью Бомелий сделал над тем приспешником Малюты, что назвал себя князем Воротынским и сделался женихом Евпраксии.
— Об этом
не тревожься, я через знакомых мне княжеских людишек предупредил Панкратьевну, чтобы глядела зорко в этот вечер за княжною. Небось, старая из глаз
не выпустит. Разве до самого князя Василия доберется рыжий пес Малюта, ну, да этого в один
день не сделается… Ты здесь отдохни, подкрепись,
есть тут кое-что из съестного, — указал Григорий Семенов рукою на разрытую солому, откуда он доставал кувшин с вином, — а я мигом сбегаю и все разузнаю.
Девушки, видевшие из окон происшедшую свалку, но хорошенько
не разобравшие в чем
дело, кинулись к ней на помощь вместе с продолжавшей причитать Панкратьевной. Их визг и крики смертельного испуга огласили княжеские хоромы. В этот же момент на пороге светлицы появился князь Владимир Воротынский, схватил бесчувственную княжну и бросился, держа ее на руках, как ребенка, вниз по лестнице. Все это
было делом одной минуты.
— Куда, спрашиваю я, мы с ней денемся? — кивнул Григорий Семенович головою на лежавшую княжну. — Вишь, обмерла, совсем
не шелохнется, надо в чувство привести, а это
не мужское
дело. В ее хоромы везти —
не ладно
будет, попадешь как раз из огня да в полымя, опричники наши там, чай, до сей поры распоряжаются; в шалаш — тоже несподручно, в одеяле-то, неровен час, ознобится, да опять же, повторяю,
не мужское это
дело.
— Это вот
дело, там она
будет в безопасности, — решил Григорий Семенович. — Надо повернуть назад, да берегом и пробраться, где
не ладно, а то на объезд натолкнешься: что, да куда? — и
не отвяжешься.
Читатель, без сомнения, догадывается, что это
был лишь гнусный подлог, —
дело искусных рук того же бродяги Петра Волынского, недостойная память которого заклеймена летописцами как составителя и другой подложной грамоты, причинившей мучительную смерть тысячам также ни в чем неповинных людей; но
не будем забегать вперед: читатель узнает все это в своем месте.
Костромские начальники, допустившие оказать чересчур радушный и пышный прием со стороны народа князю Владимиру Андреевичу, о чем царь узнал из грамоты воеводы Темникова, полученной, если
не забыл читатель, в
день назначенного обручения княжны Евпраксии,
были вызваны в Москву и казнены гораздо ранее.
Царь
был мрачен и озлоблен; мучительные бессонные ночи сменялись
не менее тревожными
днями, тянувшимися необычайно долго как для царя, так и для его приближенных, трепетавших ежеминутно за свою жизнь.
Когда князь Никита Прозоровский прибыл на другой
день в Александровскую слободу и вошел во дворец, палаты
были уже полны опричниками, столы накрыты, но царь еще
не выходил.
— Уж
будь без сумления, боярин,
дело чисто сделано, комар носу
не подточит, — вставил свое слово Тимофей.