Неточные совпадения
Царь и великий князь всея Руси Иоанн Васильевич покинул столицу и жил в Александровской слободе, окруженный «новым боярством», как гордо именовали себя приближенные государя — опричники, сподвижники его в пирах и покаянных молитвах, резко сменяющихся одни другими, и ревностные помощники в
деле справедливой, по его мнению, расправы с «старым боярством».
День 16 января 1569 года тоже не обошелся без казни, хотя при этом, по распоряжению самого
царя, не было пролито крови, так как
день этот был годовщиной венчания его на царство.
Царь был в Москве 16 января 1569 года лишь потому, что, как мы уже знаем, в этот
день была годовщина его венчания на царство, и утомленный почти целый
день не прерывающимся по этому случаю богослужением, отложил свой отъезд в Александровскую слободу до утра следующего
дня.
В этот
день сам он не присутствовал на казни, но все же сделал распоряжение, чтобы перед сном к нему явился игумен Чудова монастыря Левкий для духовной успокоительной беседы, потребность в которой грозный
царь чувствовал всегда в
день совершенной по его повелению казни.
— Слушай, отец: я
царь и
дело трудное — править большим государством; быть милостивым — вредно для государства, быть строгим — повелевает долг
царя, но строгость точно камень лежит на моем сердце. Вот и сегодня, в годовщину моего венчания на царство, вместе с придорожными татями погиб на виселице сын изменника Воротынского, — неповинен он был еще по
делам, но лишь по рождению. Правильно ли поступил я, пресекши молодую жизнь сына крамольника, дабы он не угодил в отца, друга Курбского?
Время этой молитвы
царя и игумена об упокоении души новопреставленного боярина Владимира как раз совпало с временем загадочного похищения с виселицы на лобном месте одного из трупов казненных в
день 16 января 1569 года.
Мы застаем его на другой
день описанных нами в предыдущих главах событий в собственных, роскошных московских хоромах, в местности, отведенной в столице исключительно для местожительства опричников, откуда, по распоряжению
царя, еще в 1656 году были выселены все бояре, дворяне и приказные люди. Местность эта заключала в себе улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым-Врагом и половину Никитской с разными слободами.
Иоанну было всего восемь лет, и он, понятно, не мог вступить в
дела правления, а потому бояре, по смерти правительницы — матери
царя,
поделили власть между собою и возымели даже мысль возвысить свое павшее значение, которое имели в удельно-вечевой период.
Сумев внушить к себе искреннюю любовь своего венценосного супруга, она незаметно подчинила его своему благородному влиянию, и
царь, приблизив к себе иерея Сильвестра и Алексея Адашева, начал тот славный период своего царствования, о котором с восторгом говорят русские и иноземные летописцы, славный не только
делами внешними, успехами войн, но и внутренними, продолжавшийся около шестнадцати лет, до самой смерти царицы Анастасии и удаления Сильвестра и Адашева по проискам врагов.
Собрался совет и на нем положили, чтобы архипастырь остался блюсти столицу, в которой господствовало необычное смятение: все
дела пресеклись, суды, приказы, лавки и караульни опустели. Ударить челом
царю и «плакаться» избрано было посольство, в числе которого поехал в Александровскую слободу и князь Никита Прозоровский.
Он не мог предвидеть, что в этот самый
день, утром, Грозный
царь задаст в Москве другой «кровавый пир», который явится началом исполнения условий, объявленных им духовенству и боярам в Александровской слободе месяц тому назад.
— Вот то-то и оно, что наслышан всяк на Руси о тебе, рыжий пес, да небось, легонько тебя поучу я, чтобы не залезала ворона в высокие хоромы; не оскверню я рук своих убийством гада смердящего, авось царя-батюшку просветит Господь Бог и придумает он тебе казнь лютую по
делам твоим душегубственным…
Он вспомнил первую казнь, на которой присутствовал в качестве зрителя, в первые
дни самостоятельного правления Иоанна, царя-отрока. Он был тоже еще совсем юношей. Это была казнь князя Кубенского и Федора и Василия Воронцовых, обвиненных в подстрекательстве к мятежу новгородских пищальников [Стрелков.]. Им отрубили головы, и народ бросился грабить дома казненных.
Царь только несколько
дней тому назад вернулся в слободу из Москвы и был все время в мрачно-озлобленном настроении. Даже любимцы его трепетали; ликовал один Малюта, предвкушая кровавые последствия такого расположения духа «грозного
царя». Он и сам ходил мрачнее тучи и рычал, как лютый зверь.
— В сем виде, в сем одеянии странном, не узнаю
царя православного; не узнаю и в
делах царства!..
Мелькает перед
царем картина изгнания архипастыря из храма Успения во время богослужения, переданная ему исполнившим, по его повелению, это позорное
дело Алексеем Басмановым: толпы народа, со слезами бегущие за своим духовным отцом, сидящим в бедной рясе на дровнях, с светлым лицом благословляющим его и находящим сказать в утешение лишь одно слово: «молитесь»… И все это несется в разгоряченном воображении
царя.
«Был ли он виновен на самом
деле? — восстают в уме
царя вопросы. — Чем уличен он? Клеветой игумена Паисия».
И теперь все еще идет следствие по этому
делу. Малюта пытает Колычевых — родственников Филиппа, а доказательств вины его, настоящих, ясных доказательств, что-то не видно. В минуты просветления это сознает и сам
царь.
По счастию для князя,
царь в
день его приезда в слободу — со времени последней беседы с братом князь Василий был уже там несколько раз — находился в редком за последнее время веселом и спокойном расположении духа.
После трапезы, к которой был приглашен и приезжий московский гость,
царь начал шутить с своими любимцами, приказывая то и
дело наполнять их чаши, как и чашу князя Василия, дорогим фряжским вином.
Оставим обывателей и обывательниц дальней княжеской вотчины, как знающих, так и догадывающихся о предстоящем радостном для семейства князя Василия событии, жить в сладких мечтах и грезах о лучшем будущем и перенесемся снова в ту, ныне почти легендарную Александровскую слободу, откуда не менее кажущийся легендарным царь-монах,
деля свое время между молитвами и казнями, правил русской землей, отделившись от нее непроницаемой стеной ненавистной ей опричнины.
Несмотря на такое ненормальное положение главы государства, несмотря на такую беспримерную в истории изолированность
царя от «земли»,
царь этот еще не слабел в
делах войн и внешней политики и еще продолжал являться с блеском и величием в отношении к другим державам.
После этой молитвы и совершенной через несколько
дней казни сознавшихся под пытками Малюты Колычевых,
царь несколько успокоился, и жизнь в слободе вошла в свою обычную колею.
Обыкновенно в назначенный
день кровавого зрелища
царь с любимцами выходил после обедни и трапезы на крыльцо и садился на приготовленное кресло.
Ему, царю-батюшке, впору было убежать от бояр-крамольников, ну, и обласкал он людей из простых, думал будут-де меня охранять, да и людишек не обижать, свою бедность да темность памятуя, а коли ошибся в них — не его вина; он, родимый, чай, и не знает своевольств ихних,
дел их окаянных…
Хотя я, — говорил он далее в своем письме, — и вполне
разделяю твое мнение, что сын не может быть ответчиком за преступления отца, но отвечать за то, что
царь так же посмотрит на это, не могу.
Прошло несколько
дней. На дворе стоял ноябрь в самом начале. В Москве ожидали приезда
царя по случаю, как шли толки в народе, обручения красавицы-княжны Евпраксии Васильевны Прозоровской с сыном казненного опального вельможи — молодым князем Воротынским, которому сам Иоанн обещал быть вместо отца.
Малюта, говоря это, почти хрипел от бушевавшей в нем внутренней злобы. Видно было, что для него наступила такая решительная минута, когда не было иного выбора, как на самом
деле идти на казнь, или же добиться своей цели и заставить
царя сделать по-своему.
— Положительных доказательств нет, на душу и греха брать не буду, — отвечал Малюта; — да не в этом и
дело, великий государь, времена-то переживаются тяжелые и милость-то ноне надо оказывать не так, сплеча, а с опаскою: семь раз отмерить, а потом уж и отрезать: мне что, о тебе, великий
царь, душою томится твой верный раб. Вести-то идут отовсюду нерадостные… Не до свадеб бы боярам, помощникам
царя.
Григорий Лукъянович знал со слов гонца о содержании грамоты, и получение ее именно в тот
день, когда
царь ехал оказать великую милость семейству князей Прозоровских, было как раз на руку свирепому опричнику, желавшему во что бы то ни стало изменить решение
царя относительно помилования жениха княжны Евпраксии, что было возможно лишь возбудив в нем его болезненную подозрительность. Он достиг этой цели.
Его
дело было сделано:
царь изрек жестокое приказание относительно жениха княжны Прозоровской.
Челобитье князя Василия перед грозным
царем за сына своего покойного опального друга имело успех, превзошедший даже все ожидания.
Царь не только простил заочно будущего его зятя, но сам пожелал благословить его под венец с княжною Евпраксией и сам же назначил
день обручения.
Сквозь мрачное настроение опального боярина князя Василия, в тяжелом, гнетущем, видимо, его душу молчании, в этом кажущемся отсутствии ропота на поступок с ним «грозного
царя», в угнетенном состоянии окружающих слуг до последнего холопа, сильно скорбевших о наступивших черных
днях для их «князя-милостивца» и «княжны-касаточки», — красноречиво проглядывало молчаливое недовольство действиями «слободского тирана», как втихомолку называли Иоанна, действиями, неоправдываемыми, казалось, никакими обстоятельствами, а между тем Яков Потапович, заступившийся в разговоре с князем Василием за
царя еще в вотчине при задуманном князем челобитье за Воротынского и при высказанном князем сомнении за исход этого челобитья, даже теперь, когда эти сомнения так ужасно оправдались, не находил поводов к обвинению
царя в случившемся.
Князь Василий понимал причины, побудившие его приемыша не следовать за своим учителем, и молчаливо
разделял хотя и невысказанный ясно взгляд Якова Потаповича на это «звериное логовище», как втайне они оба называли новую резиденцию
царя.
—
Царь, слышно, усомнился, что он знатного рода. «Среди русских бояр есть изменники и крамольники, но нет и не было доносчиков», — сказал, как слышно, великий государь по прочтении последнего пыточного свитка, и приказал ему более не докучать этим
делом, а князя Воротынского велел казнить вместе с придорожными татями.
Малюта спешил недаром. Приказание, решавшее судьбу князя Прозоровского, было вырвано. Палачу не было
дела, что
царь бился в его руках в припадке своей страшной болезни. Он дождался конца припадка и, когда
царь захрапел, поспешно вышел из опочивальни.
Костромские начальники, допустившие оказать чересчур радушный и пышный прием со стороны народа князю Владимиру Андреевичу, о чем
царь узнал из грамоты воеводы Темникова, полученной, если не забыл читатель, в
день назначенного обручения княжны Евпраксии, были вызваны в Москву и казнены гораздо ранее.
Царь был мрачен и озлоблен; мучительные бессонные ночи сменялись не менее тревожными
днями, тянувшимися необычайно долго как для
царя, так и для его приближенных, трепетавших ежеминутно за свою жизнь.
Царь явил нам в этом
деле истинное величие.
Когда князь Никита Прозоровский прибыл на другой
день в Александровскую слободу и вошел во дворец, палаты были уже полны опричниками, столы накрыты, но
царь еще не выходил.
— Ты, Григорий, — обратился
царь к последнему, — съезди сам с ним, — он рукой указал на доносчика, — разузнай на месте под рукою все
дело и привези ко мне изменные грамоты.