Неточные совпадения
Глеб Алексеевич
Салтыков был известен в Москве
своей силой, молодечеством и беззаветной храбростью. Это было зимой. Положив почти бесчувственную Дарью Николаевну в пошевни, и помог сесть в них Фимке, он вскочил
на облучек, крикнув кучеру: «пошел!»
Она не терпела мужа, которого навязали ей «проклятые» министры и жаловалась
на свою судьбу ловкому красавцу, саксонскому посланнику Линару. Кроме этого единственного, преданного ей, но сравнительно бессильного человека, был еще другой, уже совершенно ничтожный и слабый, не смевший к ней даже приблизиться, но безумно влюбленный в герцогиню и готовый за нее пойти в огонь и в воду — это был молодой гвардейский офицер Глеб Алексеевич
Салтыков, пользовавшийся покровительством Черкасского.
Вскоре, после того, как
на Сивцевом Вражке пронеслась весть, что у «Дашутки-звереныша» объявился жених, ротмистр гвардии Глеб Алексеевич
Салтыков, новость эта дошла до одной из приживалок «генеральши», и та, чуть не задохнувшись от быстрого бега, явилась в дом
своей благодетельницы — новость была ею получена у одних из знакомых ее
на Сивцевом Вражке — бросилась в спальню, где в описанной нами обстановке находилась Глафира Петровна. Вход ее был так порывист, что генеральша нахмурилась и сурово спросила...
Прошло около недели. Несмотря
на свое твердое решение: «не уступать», с каким Глеб Алексеевич
Салтыков вышел из дома
своей тетки, он не успел приехать домой, как наплыв энергии оставил его, и он снова положительно растерялся и, ходя по
своей спальне, только повторял...
Салтыков даже обрадовался этому докладу лакея, так как знал, что Дарья Николаевна, занявшись хозяйством, и особенно при посещении амбара, употребляет
на это довольно продолжительное время. Он решил им воспользоваться для того, чтобы окончательно обдумать предстоящий с ней разговор. Уже как совершенно
свой человек, твердыми, уверенными шагами он прошел в столовую и стал ходить взад и вперед, занятый одной мыслью: как сказать, с чего начать?
Салтыков перевел
свой взгляд
на Фимку, поднял правую руку вровень с левой и поправил спустившиеся петли.
Сказав это слово, она снова скрылась.
Салтыков продолжал сидеть в глубокой задумчивости, в прежнем положении, с руками, протянутыми
на колени. При сообщении Фимки об отъезде генеральши он встрепенулся и весь отдался томительному ожиданию, вперив
свой взгляд
на дверь, ведущую из столовой, в которой должна была появиться Дарья Николаевна.
Дарья Николаевна, вместо ответа, вынула из кармана подаренную Глафирой Петровной табакерку и поставила ее
на свой рабочий столик, около которого сидел
Салтыков.
«Если Доня сумела понравиться тетушке с первого раза, то, конечно, при желании она обворожит ее окончательно, и старушка, которую, как мы знаем, любил
Салтыков, вернет ему
свое расположение, еще более, может быть, полюбит его», — думал он, нежась
на своей постели.
Обед прошел весело и оживленно. Сама тетушка объявила
своего племянника Глеба Алексеевича и Дарью Николаевну Иванову женихом и невестой. Общее одобрение было
на это красноречивым ответом. Глеб Алексеевич
Салтыков был положительно
на седьмом небе. Все собравшиеся у Глафиры Петровны родственики подходили к нему и с непритворной искренностью поздравляли его с таким прелестным выбором. Глеб Алексеевич улыбался, жал руки и был положительно
на верху блаженства.
И
на самом деле, много хороших часов провел Глеб Алексеевич
Салтыков, создавая для
своей будущей молодой жены это гнездышко любви, конечно, не без значительной доли эгоистического чувства, сосредоточенного в сладкой мечте осыпать в нем горячими ласками, избранную им подругу жизни. Мечты его были, как мы знаем, разрушены, и он не любил эту комнату и за последнее время избегал входить в нее.
Без прежних синяков и кровоподтеков
на лице — Дарья Николаевна до сих пор исполняла
свое слово и не била Фимку — она похорошела и пополнела и, действительно, представляла из себя лакомый кусочек для «сластолюбца», каким несомненно, под влиянием бешенного темперамента
своей жены, стал Глеб Алексеевич
Салтыков.
— Писание, братец, начал толковать
на свой салтык, и, скажу тебе, уж не на честный, а на дурацкий. Про мытаря начал, да про Лазаря убогого, да вот как кому в иглу пролезть можно, а кому нельзя, и свел все на меня.
Неточные совпадения
Какое счастье было для молодого журналиста, кроме ежедневных заметок без подписи, видеть
свою подпись, иногда полной фамилией, иногда «В. Г-ский», под фельетонами полосы
на две,
на три, рядом с корифеями! И какая радость была, что эти корифеи обращали внимание
на мои напечатанные в газете фельетоны и хорошо отзывались о них, как, например, М.Е. Салтыков-Щедрин о моем первом рассказе «Человек и собака».
И я постоянно возвращался к основной мысли, что причина всех гонений
на Левку состоит в том, что Левка глуп
на свой особенный
салтык — а другие повально глупы; и так, как картежники не любят неиграющего, а пьяницы непьющего, так и они ненавидят бедного Левку.
— Муж жене должен быть голова, господин, а мне такого ни в жизнь не стерпеть, — не глядя ни
на кого, продолжала речь
свою Фленушка. — Захотел бы кто взять меня — иди, голубчик, под мой
салтык,
свою волю под лавку брось, пляши, дурень, под мою дудочку. Власти над собой не потерплю — сама власти хочу… Воли, отваги душа моя просит, да негде ей разгуляться!.. Ровно в каменной темнице, в тесной келье сиди!..
Не думаю, чтобы они были когда-либо задушевными приятелями. Правда, они были люди одной эпохи (Некрасов немного постарше Салтыкова), но в них не чувствовалось сходства ни в складе натур, ни в общей повадке, ни в тех настроениях, которые дали им их писательскую физиономию. Если оба были обличители общественного зла, то в Некрасове все еще и тогда жил поэт, способный
на лирические порывы, а
Салтыков уже ушел в
свой систематический сарказм и разъедающий анализ тогдашнего строя русской жизни.
Чума с быстротой переносилась из одного дома в другой, и в описываемое нами время мор был в самом разгаре. Жители столицы впали в совершенное уныние и заперлись в
своих домах, сам главнокомандующий граф
Салтыков, знакомый наш по Семилетней войне, бежал из Москвы в
свою деревню.
На опустелых, как бы покинутых жителями улицах там и сям валялись не убранные еще «мортусами» — как назывались эти странные люди в смоляных одеждах — трупы.