Неточные совпадения
Этим возгласом души старой монахини,
на мгновенье допустившей себя до мысли с земным оттенком, всецело объяснялось невнимание к лежавшей у ее ног бесчувственной жертве людской злобы. Мать Досифея умолкла, но, видимо, мысленно продолжала свою молитву.
Глаза ее были устремлены
на Божественного Страдальца, и это лицезрение, конечно, еще более укрепляло в сердце суровой монахини идею духовного наслаждения человека при посылаемых ему небом земных страданиях.
Дрожащими руками подняла Серафима с полу доску и положила
на ящик. Она сделала это с закрытыми
глазами, чтобы не видеть его страшного содержимого.
Это был рослый, белокурый парень, с добродушно плутоватым лунообразным лицом; серые
глаза его, в общем большие и красивые, имели какое-то странное отталкивающее выражение, они как-то неестественно бегали и в них мелькали какие-то дикие огоньки: они напоминали
глаза дикого зверя, каждую минуту готового броситься
на добычу. Звали его Кузьмой Терентьевым, по прозвищу Дятел.
Ананьич стоял как пригвожденный к месту и с каким-то паническим ужасом, широко раскрытыми
глазами смотрел
на Кузьму, бегающие
глаза которого так и прыгали, так и горели, так и сверкали, перебегая с мертвой руки и особенно с блестевшего
на ней кольца
на Ананьича и обратно.
Мария открыла
глаза и помутившимся взглядом оглядевшись кругом, остановила его
на игуменье Досифее. Старая монахиня стояла над ее изголовьем и молча, строгим, сосредоточенным взглядом смотрела
на больную.
Ни вода, ни спирт, пущенные было опять в дело матерью Досифеей, не помогали. Больная металась
на постели с раскрасневшимся лицом, с открытыми, устремленными в одну точку
глазами. Бессвязный бред слетал с ее уст.
— Это уже не наше дело, мать Агния, допытываться; больна она, так пользовать ее надо, а не допросы чинить, мы ведь не подьячие, — грозно сверкнув
глазами, прервала ее
на полуфразе: Досифея.
Заметили даже, что игуменья Досифея обращалась с Марией с какой-то далеко не свойственной ей нежностью, и
глаза ее, обращенные
на молодую женщину, порой теряли свой металлически-суровый блеск.
Красивая, высокая, статная, с почти совершенно развившимся станом, с роскошными темнокаштановыми волосами, с большими
глазами и правильными, хотя несколько грубыми чертами лица, она являлась представительницей той чистой животной женской красоты, которая способна натолкнуть мужчину
на преступление, отняв у него разум и волю. Учена она была, по тому времени, хорошо. Отставной дьячок, по прозвищу Кудиныч, обучал ее грамоте и Закону Божию с восьмилетнего возраста.
Кудиныч был маленький, тщедушный человек, с впалой грудью и вечно слезящимися
глазами.
На Сивцевом Вражке он был известен за опытного педагога и любим родителями, за неумеренное даже подчас употребление лозы как вразумительного и объяснительного средства. «Лоза» и «указка» считались не только в описываемое нами отдаленное, но даже и гораздо более близкое нам время необходимыми атрибутами ученья с пользой для учащихся.
«Он-те выучит… — думал он про себя о Кудиныче, — он-те проберет, порет, говорят, страсть, поди искры из
глаз посыпятся…
На него не установишься своими зелеными буркалами, его не укусишь, как намеднись меня хватала за руку…»
Цвет
глаз Дашутки в минуты гнева действительно принимал зеленый оттенок и делался похож
на змеиный. Все лицо, в обыкновенное время красивой девочки, преображалось —
на нем отражались какие-то необычайно страшные зверские инстинкты.
Среди долины ровныя,
на гладкой высоте,
Цветет, растет высокий дуб в могучей красоте.
Высокий дуб развесистый, один у всех в
глазах,
Один, один, бедняжечка, как рекрут
на часах.
По первому пробуждению тщедушный учитель бросился
на эти крики, но едва вбежал в чащу и пробежал шагов с двадцать, как
глазам его представилась картина, от которой он весь похолодел и остановился, как пригвожденный к месту.
«Вот убиваться-то будет, родимая… Любила она старика, ах, как любила, — думал дорогою Кудиныч о жене покойного. — Дашке-то ничто,
глазом не моргнет, не таковская», — переносилась его мысль,
на свою бывшую ученицу, сердце и нрав которой были ему достаточно известны.
Ни вздоха не вырвалось из этой молодой девичьей груди, ни слезинки не появилось в этих прекрасных, но холодных, как сталь,
глазах. Тело положили в гроб, поставили
на телегу и повезли в Москву. За ними двинулся туда и Кудиныч с семьей покойного.
Это поведение дочери у гроба отца возмутило соседей и стало надолго предметом обсуждения обывателей Сивцева Вражка. Заметили также взгляды ненависти и презрения, которые подчас останавливала неутешная вдова
на своей единственной дочери, которая, казалось бы, в минуту потери мужа, должна бы была сделаться особенно дорогой для одинокой матери. Все это подтвердило в
глазах обывателей созданную уже целые годы легенду о происхождении этого «звереныша».
Все те юноши-парни, которые млели перед ее мощным взглядом, которые смотрели
на нее, по ее собственному выражению, как коты
на сало, были противны ей. Она читала в их
глазах способность полного ей подчинения, тогда как она искала в мужчине другого — она искала в нем господина над собою. Она презирала их и в ответ
на их признания била парней «по сусалам», как выражались соседи.
Встреча эта оставила в сердце Глеба Алексеевича сильное впечатление, особенно в последний момент прощанья с Дарьей Николаевной. Освещенная лунным светом, она стояла перед ним и он невольно залюбовался
на ее глубокие синие
глаза, казалось, освещавшие правильные черты лица, резкость которых смягчалась ими, здоровый румянец
на щеках. И вся ее полная грации фигура, рельефно выделявшаяся в мужском костюме, сразу бросилась ему в
глаза и заставила трепетно забиться его сердце.
Вдруг до нее донесся тяжелый вздох. Фимка не поверила своим ушам. Этот вздох она слышала, это вздыхала ее барышня. Игла упала из рук Фимки и она уже во все свои большие черные
глаза глядела
на Дарью Николаевну. Сколько лет безотлучно уже находилась она при ней, но никогда не слыхала, чтобы барышня вздохнула.
Жмусь я к нему крепко, крепко, мне жутко становится; глядь, а по сторонам саней кто-то тоже скачет,
глаза, как угольки горят, воют, лошадь храпит, несет во весь дух, поняла я во сне, что попали мы в волчью стаю, холодный пот от страха выступил
на лбу, а я ведь тоже не труслива, тебе это ведомо; он меня своим охабнем закрывает, а лошадь все несет; вдруг, трах, санки ударились о дерево, повернулись, мы с ним из них выкатились, и у меня над лицом-то не его лицо, а волчья морда теплая…
«Ужели, действительно, обошел он меня вчера, околдовал окаянным взглядом своим, быстрым да пронзительным», — вспомнила она слова Фимки, и как бы
на этот мысленный вопрос в ее памяти восставало вчерашнее прощанье с Салтыковым, и
глаза его так и стояли перед ее
глазами, так и проникали в ее душу.
Но
глаза, его
глаза, стоявшие перед ней, говорили иное, успокаивая ее, доказывая воочию, что Фимка не брешет. Вчера, именно вчера, он так смотрел
на нее: «как кот
на сало» — привела она, по обыкновению грубое, сравнение. Но это ее не обидело: пусть смотрит именно так, а не иначе.
Напрасно первые пускали по его адресу стрелы своих прекрасных
глаз и строили коварные, но, вместе с тем, и многообещающие улыбки, напрасно довольно прозрачно намекали
на выдающиеся достоинства своих дочерей, как будущих хозяек и матерей, и яркими красками рисовали прелести семейной жизни, теплоту атмосферы у домашнего очага, огонь в котором поддерживается нежной рукой любимой женщины.
Когда они прощались у дома Ивановой
на Сивцевом Вражке, и она стояла перед ним, освещенная луною, он весь трепетал под ласкающим взглядом ее синих
глаз, под обаянием всей ее фигуры, особенно рельефно выделявшейся в мужском платье, от которой веяло здоровьем, негой и еще непочатою страстью. Фимке не надо было быть особенно дотошной и сметливой, чтобы понять, что его, как она выразилась, «проняло».
Глеб Алексеевич выехал
на заставу, ударил по лошади и как стрела помчался, куда
глаза глядят. Сколько проехал он верст — он не знал, но только тогда, когда увидел, что утомленный красивый конь его был положительно окутан клубами, шедшего от него пара, а руки его затекли от держания возжей, он приостановил лошадь, повернул снова к Москве и поехал шагом. Быстрая езда всегда производила
на него успокаивающее впечатление. Так было и теперь.
Когда порой он был свидетелем вспышек ее бешенного гнева
на прислугу и жестокую с ними расправу всем, что было у нее в руках, скалкой, ухватом, кочергой, то любовался ее становившимися зелеными, прекрасными, как ему, по крайней мере, казалось
глазами, ее разгоревшимся лицом.
Он скорее упал, нежели сел
на стул и откинулся
на спинку. Голова его кружилась, в
глазах вертелись какие-то красные, то зеленые круги. Когда он очнулся, Дарья Николаевна сидела около него и смотрела
на него полунасмешливым взглядом.
Ее высокая фигура, умеренная полнота, привычка держать голову несколько назад, ее правильные черты лица, указывавшие
на былую красоту, и пристальный взгляд несколько выцвевших, но когда-то чудных карих
глаз, делали ее положительно величественной старухой — типом родовитой московской аристократки.
— Да разрази меня Господи, да лопни мои
глаза, да провались я
на этом месте, бриллиантовая, коли соврала
на столько! — воскликнула приживалка и показала при этом кончик одного из своих грязных ногтей.
Лакей исчез. Через минуту в дверях появился высокий, худой старик, с гладко выбритым лицом в длиннополом сюртуке немецкого покроя, чисто белой манишке с огромным черным галстуком. Вся фигура его и выражение лица с правильными, почти красивыми чертами дышали почтительностью, но не переходящей в подобострастие, а скорее смягчаемой сознанием собственного достоинства. Его большие, умные серые
глаза были устремлены почти в упор
на генеральшу.
Он остался один. От природы робкий и нерешительный, он растерялся и смотрел вслед удалявшейся тетки
глазами, полными слез. Он знал, что теперь разрыв между ним и ей окончательный; как знал также, что Глафира Петровна не постесняется
на самом деле принять всевозможные меры, чтобы расстроить его женитьбу. Она имела влияние и вес не только в Москве, но и в Петербурге, и мало ли препятствий можно создать, имея такие, как она, связи, и такое настойчивое, твердое желание. Надо будет с ней бороться. Но как?
Глядя
на свою невесту
глазами влюбленного человека, он был убежден, что и тетушка Глафира Петровна посмотрит
на нее также, если ему удастся представить ей Дарью Николаевну.
Дарья Николаевна хорошо понимала, что в
глазах этих родственников и особенно генеральши она не представляла завидной партии для Глеба Алексеевича Салтыкова, предвидела, что ей придется вести против них борьбу, и для обеспечения себе победы, тем более, по ее мнению легкой, так как
на стороне ее была главная сила, в лице самого Салтыкова, все же, хотя и поверхностно, но ознакомилась с неприятелем.
Обе женщины: генеральша Глафира Петровна Салтыкова и Дарья Николаевна Иванова несколько мгновений молча глядели друг
на друга. Первая была, видимо, в хорошем расположении духа. Этому, отчасти, способствовало произведенное
на нее впечатления порядка и чистоты, царившие в жилище Дарьи Николаевны, тем более, что это жилище генеральша представляла себе каким-то логовищем зверя. Встреча с лучшим, нежели предполагаешь, всегда доставляет удовольствие. Она глядела теперь во все
глаза и
на самою хозяйку.
— Вы позволите?.. — приблизившись к одному из кресел Иванова и указала
на него
глазами.
Глафира Петровна
на самом деле окончательно размякла и смотрела
на Дарью Николаевну добрыми, ласковыми
глазами. Произведенное благоприятное впечатление, как окружающей обстановкой, так и самой хозяйкой, было так неожиданно, что Глафира Петровна не в состоянии была рассуждать и что-либо противопоставить наплыву чувств, с какою-то особою силою повлекших ее к сидевшей против нее девушки.
Генеральша молча любовалась Дарьей Николаевной, которая чувствовала это и сидела в скромной позе, лишь по временам вскидывая
на свою гостью мягкий взгляд своих чудных
глаз, взгляд, выражавший благодарность.
— Теперь сама чувствую, что не хорошо… — виноватым голосом, с опущенными долу
глазами, почти прошептала Дарья Николаевна. — Последний раз это было в тот раз и было… Ох, ваше превосходительство, скучно-то мне как было, одной одинешенькой, со скуки и не то сделаешь, ведь я
на кулачках дралась… Оттузят меня, чего бы, кажется, хорошего, а мне любо… Все развлечение.
Дарья Николаевна с натертыми до красна рукою
глазами, стремительно сорвалась с кресла, упала
на колени перед совершенно очарованной ее почтительностью и нравственными качествами генеральшей, схватила ее руки и стала порывисто целовать их…
Глеб Алексеевич с необычайной тревогой во взгляде проводил
глазами вышедшую из дверей столовой Дарью Николаевну и долго смотрел
на эту дверь почти с выражением нескрываемого ужаса. Правая рука его даже несколько опустилась, и он не заметил этого. Его привел несколько в себя голос Фимки, которая, следуя приказанию своей барышни, усердно начала доматывать шерсть.
При таком грубом прозвище, данном генеральше Дарьей Николаевной, Глеб Алексеевич вскинул
на нее удивленные
глаза.
Так волновались московские невесты. Мужья и отцы остались, как мы видели, «при особом мнении», особенно те, кто видел Дарью Николаевну
на пресловутом обеде у Глафиры Петровны. Красота Дарьи Николаевны, ее полный расцвет молодости и силы, соблазнительная, полная неги фигура и
глаза, в которых теплился огонек только что возникающей страсти — все это не могло не произвести впечатления
на представителей непрекрасного пола Белокаменной.
Все сходились, однако, в одном, что в толках, которые теперь, как угадал Глеб Алексеевич, из района Сивцева Вражка перешли почти
на всю Москву, о детстве невесты Салтыкова и ее крутом, прямо бешенном нраве, есть доля правды, и что Глафире Петровне, умная как бес Дарья Николаевна, попросту отвела
глаза.
— Что ты еде… — вскочил он с дивана,
на котором лежал, и широко открыв
глаза, глядел
на свою жену с каким-то паническим ужасом, смешанным с отвращением, но не договорил фразы, остановленный грозным окриком молодой женщины...
Катя не заставила себе повторять приказания и быстро выскочила из комнаты. Дарья Николаевна уселась
на диван. Не прошло нескольких минут, как в будуар вошла Фимка, которую остальная прислуга величала в
глаза Афимьей Тихоновной, а за
глаза «Дашуткиной-приспешницей», а за последнее время «барской барыней».
— Ваша барская воля, — произнесла почтительно Фимка, но при этом так сверкнула
глазами на Дарью Николаевну, что та сразу понизила тон.
В
глазах Фимки блеснул
на мгновенье огонек злобы, но она, видимо, сдержала хотевшее сорваться с языка слово.
Она, действительно, время от времени делала правой рукой движение. Молодая Салтыкова с блеснувшим
на мгновение гневом в
глазах посмотрела
на эту руку, от которой через какой-нибудь час, зависело лишение ее громадного состояния. Глафира Петровна продолжала слабым голосом...
Генеральша, видимо, утомилась от беседы и лежала молча, время от времени двигая пальцами правой руки. Дарья Николаевна вскочила и стала быстро ходить по комнате. Глафира Петровна широко открыла
глаза и смотрела
на нее.