Неточные совпадения
Владимир Андреевич припомнил свое детство в Смоленске, в доме родственников светлейшего. Он был воспитанником-приемышем. Кто были его родители — он не знал. Затем он был отправлен в Москву в университетскую гимназию, откуда вышел в военную службу в один из армейских полков и прямо отправился на театр войны с Турцией. Неожиданно, с месяц, с два
тому назад, он был отозван из своего полка и переведен в гвардию с командировкою в Петербург, в распоряжение светлейшего
князя, генерал-фельдмаршала.
Таврический дворец, один из многочисленных памятников блестящего царствования Екатерины II, до сих пор почти в неизмененном виде сохранившийся на Воскресенском проспекте, с
тем же обширным садом, прудами, островками, каскадами и беседками, два раза во время жизни светлейшего
князя Григория Александровича Потемкина-Таврического находился в его владении.
На
князя потеря глаза до
того сильно подействовала, что он удалился в Невскую лавру, отпустил бороду, надел рясу и стал готовиться к поступлению в монашество.
Но в
то время, когда парижане занимались разговорами о чудачествах
князя, банкир отсчитал одной даме шестьдесят тысяч червонцев за
то, чтобы она выкрала из бюро страстно влюбленного в нее министра «известные бумаги».
Когда
князь о чем-нибудь размышлял,
то, чтобы не отвлекаться и сосредоточить свои мысли на известном предмете, он брал в руки два драгоценных камня и тер их один об другой, или же обтачивал пилочкой серебро, или, наконец, раскладывал камни разными фигурами и любовался их игрою и блеском.
Бумага и карандаш клались и на игральный стол в
то время, когда
князь играл в карты, так как Потемкин и в этом занятии не оставался праздным, и часто прерывая игру, записывал
то, что приходило ему в голову. Во время игры в комнату несколько раз входил Попов, становился за стулом
князя и как только замечал, что бумага отодвинута, тотчас брал и спешил привести в исполнение написанное.
Впрочем, во время припадков
князь редко брал в руки лежавший на столе карандаш, а если это случалось,
то было уже верным признаком выздоровления.
— Послушайте… это что-нибудь да не так; не далее как несколько часов
тому назад я получил официальное донесение о смерти
князя, убитого на дуэли, в доме его родителей… Княгиня Зинаида Сергеевна была здесь не более как с час времени, желала видеть светлейшего и просить как-нибудь затушить это дело… Она приехала прямо от только что охладевшего трупа сына, горе ее не поддается описанию…
Графиня Анна Ивановна тоже наметила
князя в женихи своей Клодин, а последняя, кроме
того, без ума влюбилась в петербургского гостя.
— Не перестарок же я какой-нибудь, что вы хотите сбыть меня с рук, maman, — заметила она. —
Князь, кажется, к
тому же, совершенно растаял от прелестей Зинаиды, — язвительно заметила она. — Ему она как раз под пару, покорная овечка, да и вам, maman, сбыть ее с рук чем скорее,
тем, думаю, лучше…
Она хотела во что бы
то ни стало совершенно разбить их семейную жизнь и самой явиться в роли утешительницы
князя Андрея Павловича, которого она не могла разлюбить до сих пор, но чувство к которому тщательно скрывала в тайнике своего сердца.
— Подумай об этом, милая Зина, — продолжала графиня. — Дело идет о жизни и смерти почти юноши, одно твое слово может спасти или погубить его… Признаюсь тебе, что я дала ему слово, что уговорю тебя на это свидание… Это мой долг, а
то бы он еще вчера наделал глупостей, которые могли кончиться смертью его или
князя.
Сама она в
тот момент, когда обе кареты с
князем и княгинею Святозаровыми, уже подъезжали к 10-й линии Васильевского острова, спокойно обсуждала со своей портнихой фасон нового бального платья к предстоящему зимнему сезону.
Весть о самоубийстве офицера на Васильевском острове, доложенная в
тот же день государыне полицмейстером, облетела быстро весь город и достигла графини Переметьевой и
князя и княгини Святозаровых — этих трех лиц, которые знали более по этому делу, нежели петербургская полиция.
Письмо княгини, в
том виде, в каком оно было написано, возбудило в
князе Андрее Павловиче снова лишь сомнение и ревность.
Князь между
тем в муках своих страшных сомнений не имел покоя ни днем ни ночью.
Эта услуга, в связи с привычкой, сделало
то, что Сидорыч стал необходимым для
князя человеком, поверенным его сокровенных тайн, даже советчиком.
Но кроме этой «геены», которая в уме Степана стала представляться для него неизбежной, но с которой он, в силу своей любви к
князю, почти примирился, есть и другой суд, суд земной, суд более близкий, суд, который будет вместе с
тем означать, что поручение им неисполнено, так как если он будет уличен в краже ребенка, права последнего будут восстановлены.
Роковой вопрос восставал перед ним.
Князь разрешил его, указав на силу
тех ассигнаций, которые зашиты у него, Степана, в нагруднике и кафтане.
Она вспомнила усиленные просьбы сына по возможности сообщать ему подробные сведения о княгине и о
том, получает ли она какие-либо вести от своего мужа,
то есть
князя Андрея Павловича, камердинер которого теперь лежал у ее ног, и решила выпытать от последнего всю подноготную.
—
Князь, как я вам докладывал, изволил приказать украсть, раньше чем его окрестят, чтобы, значит, он его фамилию не носил… Наша холопская доля — что приказано,
то и делать надо… князь-то у нас строг, да и человек сильный… У самой государыни на отличке… Только так украсть-то несподручно… княгиня тоже молчать не станет… и тоже управу найдет… так оно и выходит по пословице: «Паны дерутся, а у холопов чубы трясутся».
— Подменить, младенцев-то… Акулинин-то сойдет за княгинюшкина, а княгинюшкин-то сюда, будто он Акулинин, а
князь за деньгами не постоит, его на всю жизнь обеспечит… Уж больно я
той мысли возрадовался, матушка-барыня, да Емельянычу и бухнул… а он, вишь, как перепугался, да и вас перепугал, матушка-барыня!..
План Степана Сидоровича относительно подмены ребенка показался ей не только исполним, но и чрезвычайно удобным в
том отношении, что она всегда будет в состоянии возвратить ребенка его матери и раскрыть гнусный поступок
князя и его слуги. Для всего этого ей нужно было посоветоваться с сыном, которому она подробно и опишет все происшедшее здесь и сделает так, как он ей укажет.
В
то время, когда совершались описанные нами в предыдущих главах события, которыми семья Потемкиных, сперва сын, а затем мать, роковым образом связала свою судьбу с судьбою семьи
князей Святозаровых, Григорий Александрович вращался в придворных сферах, в вихре петербургского «большого света», успевая, впрочем, исполнять свои многочисленные обязанности.
— Нет,
князю не удастся его дикая, нелепая месть… — вслух промолвил Григорий Александрович. — К
тому времени, когда этот ребенок вырастет, я буду в силе, и эта сила даст мне возможность восстановить его права… Теперь же пусть пока его сиятельство вместе со своими достойными сообщниками утешаются мыслью, что достигли своей цели — повергли в ничтожество незаконного сына княгини.
Князь слушал внимательно, и когда Степан кончил,
то вдруг вскочил с постели и бросился на шею своему верному слуге.
Замечание
князя Андрея Павловича относительно
того, что Дарья Васильевна Потемкина проболтается или напишет сыну, который может довести все это до сведения начальства, а может быть, и самой царицы, произвело на Степана гораздо более впечатления, нежели на
князя, которому пришло это соображение в голову, и лишило камердинера сладости отдохновения после исполненного трудного дела.
Князь вручил ему в
тот же вечер пятьдесят тысяч рублей и отпустил в дорогу.
Князь Андрей Павлович между
тем совершенно успокоился. Смерть ребенка княгини примирила его не только с ним, но и с женою.
К подъезду Зимнего дворца, ведущего в апартаменты, отведенные светлейшему
князю Григорию Александровичу Потемкину,
то и дело подъезжают новые.
Князь сказал что-то на ухо адъютанту,
тот исчез, а через минуту откуда ни возьмись этот самый прыгун и как птица перелетел через приятеля его светлости.
— То-то, ври, да не завирайся! — более мягким тоном сказал
князь.
— Жаловаться… на меня кому жаловаться! — крикнул вне себя от гнева
князь… — Да будь она хоть чертова подданная и имей целых три матери, она будет моею…
то есть она будет камер-юнгферой моим племянницам, слышал?
В голове
князя неслись
те же образы, но иначе оттененные: труп Костогорова и новорожденный младенец, похищенный им у матери и умерший на чужих руках, вызывали в сердце
князя не жалость, а чувство оскорбленного самолюбия и затихшей, но неугасшей совершенно злобы.
Появление
князя Андрея Павловича в Несвицком в
ту самую минуту, когда княгиня Зинаида Сергеевна была мысленно около оставленных в Петербурге мужа и сына, было до
того для нее неожиданно, что вся выработанная ею система отношений к мужу рухнула сразу, и измученная женщина, видевшая в нем все же единственного близкого ей человека, инстинктивно, подчиняясь какому-то внутреннему толчку, бросилась к нему на шею.
— Потемкин…
тот… самый… он сын твоей соседки!.. — вскочил
князь в необычном волнении.
— И
князь Андрей Павлович был
того же мнения, когда я привез ему это известие…
Они раболепной толпой теснились в его приемных, а
князь зачастую совсем не принимал их и не выходил к ним, а если и появлялся перед ними,
то босой, в халате, одетом прямо на голое тело.
Князь, по обычаю вельмож
того времени, держал открытый стол. В числе незваных гостей, почти ежедневно являвшихся обедать к светлейшему, был один отставной генерал.
Тот по глупости вообразил, что Потемкин питает к нему особенное расположение и дружбу, начал гордиться и хвастать этим, обещал многим покровительство и стал вмешиваться в дела
князя.
Один богатый молодой офицер, одержимый недугом честолюбия, купил за большие деньги у своих товарищей право бессменно провести трое беспокойных суток в приемной
князя, часто страдавшего бессонницей и катавшегося иногда в такое время на простой почтовой телеге
то в Ораниенбаум,
то в Петергоф,
то за тридцать пять верст по шлиссельбургской дороге в Островки, где и поныне возвышаются зубчатые развалины его замка.
То же случилось и с
князем.
Всюду кипели гигантские работы, хотя далеко не было осуществлено
то, что задумал
князь.
Письмо это, кроме
того, что несомненно указывает на зоркий и правильный взгляд светлейшего
князя на внутреннюю политику русского государства и его обширные познания в области европейской политики, является также красноречивым доказательством его беззаветной любви к родине и неусыпной заботе о славе обожаемой им монархини.
Кроме
того, письмо является опровержением ходившего при его жизни мнения завистников, перешедшего, как это всегда бывает, в историю, что он успел настолько «обойти» государыню, что она не видела его злоупотреблений ее доверием, не видела самоуправства
князя в деле ее управления.
Первое преимущество, доставленное
князем жителям Крыма, заключалось в
том, что всем татарским
князьям и мурзам были пожалованы права и льготы русского дворянства, — населению дозволено было составить из среды своей войско, которое впоследствии участвовало под именем «таврического национального войска» в войне России с Турцией, и, наконец, все назначенные прежним правительством каймаканы, кадии и муфтии были утверждены в своих должностях.
Когда граф Сегюр явился поздравить
князя,
тот поцеловал его и сказал...
Ее успокаивало
то, что
князь балует ее дочь, делает ей подарки, подарки ценные.
Жизнь в доме
князей Святозаровых текла для
того времени более чем однообразно.
Все интересы
князя Андрея Павловича и княгини Зинаиды Сергеевны сосредоточивались на их сыне Василие, подраставшем юноше, которому шел в
то время шестнадцатый год.