Неточные совпадения
Отставной поручик Андрей Андреевич Аракчеев отдыхал в деревне если не на лаврах,
то на пуховиках, в хозяйство не вмешивался, любил глядеть из окна на
те мало разнообразные сцены, которые может представлять двор бедной помещичьей усадьбы. У него было три сына: Алексей, Петр и Андрей. Алексея, как первенца, любил он с особенною нежностью, пытался даже заняться его образованием,
то есть выучить его грамоте, но этот труд показался ему обременительным, и он возложил его на деревенского дьячка.
Если личность Андрея Андреевича так ложится под тип необъятного числа русских дворян старого времени, постепенно исчезающий на наших глазах,
то личность жены его, Елизаветы Андреевны, была более замечательна.
В жизни графа Аракчеева много найдем мы следов первых впечатлений, первого взгляда на жизнь, которое получают дети в родительском доме. В нашем старом русском помещичьем быту можно было много встретить барынь богомольных и заботливых хозяек, но Елизавета Андреевна отличалась, особенно в
то время, необыкновенною аккуратностью и педантичной чистотою, в которых она содержала свое хозяйство, так что один проезжий, побывав у нее в доме, назвал ее голландкою.
С неутомимою деятельностью следила она за всеми отраслями сельского хозяйства, и когда в день Андрея съезжались соседи,
то у Андрея Андреевича пир и угощение были как у помещика, который имел за полсотню душ крестьян, и в доме все было прилично — слово, любимое Елизаветою Андреевною, которое перешло и к ее сыну.
— Из меня хотели сделать подьячего,
то есть доставить мне средства снискивать пропитание пером и крючками, — говаривал впоследствии граф Аракчеев, — не имел я понятия ни о какой службе, а потому отцу и не прекословил.
Тот молчал, так как писал сам не лучше своего ученика.
Отец придумал новое средство: отобрал из связки сохраняемых им служебных бумаг
те, которые отличались почерком, и заставлял сына их переписывать. Этим он добился некоторых успехов.
Между
тем, мальчику минуло десять лет. Отец чаще стал поговаривать об отсылке сына в Москву, но в это время случайное событие переменило все предположения.
— Отдай меня в кадеты, или я умру с горя, — заговорил он, между
тем как рыдания душили его.
— С Богом! — отвечала Елизавета Андреевна. — Коли на
то Божья воля, ступай в кадеты…
— Когда? — вступилась мать. — Обещанного три года ждут, ишь какой прыткий, годок, другой обождешь, а
то так я тебя, малыша, в Петербург к чужим людям и отдам.
По окончании курса он был сперва учителем математики в
том же шляхетском корпусе, но вскоре по вызову великого князя Павла Петровича, в числе лучших офицеров, был отправлен на службу в гатчинскую артиллерию, где Алексеем Андреевичем и сделан был первый шаг к быстрому возвышению. Вот как рассказывают об этом, и, надо сказать, не без злорадства, современники будущего графа, либералы конца восемнадцатого века — водились они и тогда.
Явился Аракчеев, отрапортовал великому князю о своем усердии, и с
тех пор стал пользоваться полною доверенностью Павла Петровича во всю его жизнь.
Как бы
то ни было, но служебная карьера Алексея Андреевича при императоре Павле шла поразительно быстро.
Начиная же с 1815 года,
то есть именно с
того времени, которое мы избираем за исходный пункт нашего правдивого повествования, он стоял на высоте своего могущества — быв правою рукою императора и рассматривал вместе с ним все важнейшие дела государственного управления, не исключая и дел духовных.
Дом этот был в
то время так же известен в Петербурге, как и Зимний дворец.
Это была обширная комната, казавшаяся мрачной и неприветной. У окон и кое-где вдоль стен стояла плетеная неуклюжая мебель; большой письменный стол был завален грудою бумаг. Недостаточность меблировки делала
то, что комната казалась пустою и имела нежилой вид.
Сплетня уже несколько месяцев циркулировала в петербургских великосветских гостиных
того времени, раздуваемая врагами и завистниками графа, которых было немало.
Спешим оговориться, что обращение графа с остальными его дворовыми, а также и его подчиненными, ни чем не разнилось вообще от обращения помещиков и офицеров
того времени, и если рассказы о его жестокостях приобрели почти легендарную окраску,
то этим он обязан исключительно
тому, что в течение двух царствований стоял одиноко и беспартийно вблизи трона со своими строгими требованиями исполнения служебного долга и безусловной честности и бескорыстной преданности государю.
Отношения графа к Степану, повторяем, были исключительны даже для
того времени.
Весьма понятно, что последний, воспитанный в детстве в сравнительной холе и от
того более чуткий к несправедливостям и побоям, считал себя обиженным и платил враждебно относившемуся к нему барину
тою же монетою.
Он
то и дело сам бросал взгляды своих темно-синих глаз
то на дверь, ведущую в кабинет графа,
то на другую, ведущую в переднюю.
Впрочем, между этими родственниками отношения были более чем холодны: Антон Антонович, несмотря на
то, что был лет на десять моложе Петра Андреевича, еще в ранней юности разошелся с ним.
Его присутствие в приемной графа Алексея Андреевича было, видимо, не только не обычным, но даже совершенно неожиданным для бессменного в
то время адъютанта графа — Петра Андреевича Клейнмихеля, только что вошедшего в приемную и привычным взглядом окинувшего толпу ожидавших приема.
Сохраняя
то же недоумевающее выражение на лице, он двинулся по направлению сидящего, отвечая кивком головы на почтительные поклоны присутствующих.
В секунду произошло
то, что все заметили, как Клейнмихель вспыхнул и быстро отдернул протянутую было для рукопожатия руку.
Клейнмихель, постоянно входя и выходя из одной комнаты в другую, докладывал графу с порога имена
тех лиц, которые не были лично известны Алексею Андреевичу.
— Солдат в генералы не попадает в мгновение ока, а генерал в солдаты может попасть, — достигал до приемной зычный, гнусавый голос графа, и даже сдержанный шепот ожидавших очереди мгновенно замолкал, и наступала
та роковая тишина, во время которой, как говорят, слышен полет мухи.
Тот, как бы не замечая его, подошел к окну и затем, круто повернув, прошел мимо него.
У противоположной стены стояли знамена. Так как граф был шефом полка его имени,
то и знамена находились в его доме, а у дома, вследствие этого, стоял всегда почетный караул.
Граф Алексей Андреевич продолжал, между
тем, задумчиво сидеть у письменного стола в своем мрачном кабинете. Тени сумерек ложились в нем гуще, нежели в зале, но граф, по-видимому, не замечал этого, или же ему нравился начинавший окружать его мрак, так гармонировавший с настроением его духа.
По странной случайности, все эти три лица: граф в своем кабинете, Антон Антонович фон Зееман в опустевшей приемной и Степан Васильев в своей каморке думали в общих чертах об одном и
том же.
На 6-й линии Васильевского острова, далеко в
то время не оживленного, а, напротив, заселенного весьма мало сравнительно с остальными частями Петербурга, стоял одноэтажный, выкрашенный в темно-коричневую краску, деревянный домик, который до сих пор помнят старожилы, так как он не особенно давно был заменен четырехэтажным каменным домом новейшего типа, разобранным вследствие его ветхости по приказанию полицейской власти.
По рассказам
тех же стариков, этот полуразвалившийся дом служил для ночлега бродяг и темных людей, от которых не были безопасны пешеходы в этой пустынной, сравнительно, в
то время местности.
Затем, в описываемую уже нами эпоху при Александре I, архитектор Модьи представил свои предположения об устройстве города на Васильевском острове и Петербургской стороне; на этот проект государь сказал: «Проект ваш был проектом Петра Великого, он хотел сделать из Васильевского острова вторую Венецию, но, к несчастью, должен был прекратить работы, ибо
те, коим поручено было исполнение его мысли, не поняли его: вместо каналов они сделали рвы, кои до сих пор существуют».
Семья эта,
то есть члены ее, жившие в Петербурге, состояла из старика отца, упомянутого Федора Николаевича, его жены, женщины лет за пятьдесят, Дарьи Алексеевны, и дочери «Талечки», как сокращенно звали ее отец и мать.
В доме царило относительное довольство. Федор Николаевич, кроме довольно значительного для
того времени пенсиона и скопленного во время долговременного командования полком изрядного капитальца, владел еще небольшим именьицем, с пятьюдесятью душами крестьян, в средней полосе России, полученным им в приданое за женой.
Многочисленные дворовые, находившиеся, по обычаю
того времени, в людской, девичьей и передней, а также некоторые из близко и давно знавших семью Хомутовых утверждали иное.
С детства окружавшее ее непомерное баловство, исполнение, даже предупреждение всех ее малейших желаний, не развили в ней, что бывает лишь в единичных случаях, своеволия и каприза, не сделали из нее тиранки-барышни, типа балованной помещичьей дочки, в
то время заурядного.
Она же была первая в ходатайстве перед матерью о помощи как своим, так и чужим людям, впавшим в
ту или другую беду, в
то или другое несчастье.
Выросшая среди походной жизни родителей, почти без подруг, она и этим обыкновенным для других способом не могла узнать многое из
того, что делает в наше время, даже часто преждевременно, из ребенка женщину.
Девять лет прожила старушка в семье Хомутовых и умерла, когда ее воспитаннице минуло семнадцать лет, подарив ей перед смертью свою библиотеку, кольцо из волос Шарлотты Корде, присланное покойной из Парижа ее двоюродным внуком, также погибшим или пропавшим без вести во время первой революции, что служило неистощимою
темой для разговоров между ученицей и воспитательницей, причем последняя описывала своего «brave petit fils» яркими красками безграничной любви.
Своею смертью старушка укрепила и освятила переданные ею своей ученице идеи и воззрения — в память m-lle Leontine Наталья Федоровна читала и перечитывала завещанную ей библиотеку; в память ее же она в своих мечтах о будущем видела себя
то благотворительницей,
то монашенкой,
то мученицей.
Круг знакомых хотя и был довольно большой, но состоял преимущественно из подруг ее матери — старушек и из сослуживцев ее отца — отставных военных. У
тех и других были свои специальные интересы, свои специальные разговоры, которыми не интересовалась и которых даже не понимала молодая девушка.
Это обстоятельство привлекало его к ней с еще большею силою, но вместе с
тем сделало его крайне сдержанным и осторожным: он как бы стал бояться не только словами, но даже взглядом святотатственно проникнуть в святая святых этой непорочной чистой девушки, казавшейся ему не от мира сего.
Такое платоническое поклонение горячо любимому существу было далеко не в нравах военной молодежи
того времени.
— Пускай молодежь тешится всякой чертовщиной, лишь бы бросила «вольтеровщину», — таковы были слова, приписываемые одному крупному начальствующему лицу
того времени.
Поблажка всяким шалостям произвела моду на эти шалости. И скоро это поветрие дошло до
того, что самый скромный, добродушный корнет или прапорщик, еще только свежеиспеченный офицер, как бы обязывался новой модой — отличиться, принять крещение или «пройти экватор», как выражались старшие товарищи.
От военных старались не отставать и статские, и эта буйная «золотая молодежь»
того времени, эти тогдашние «шуты» и «саврасы без узды» носили название «питерских блазней».
Целые вечера проводил он в беседах с Натальей Федоровной, и предметами этих бесед были большею частью интересующие их обоих отвлеченные
темы.