Неточные совпадения
—
С Богом! — отвечала Елизавета Андреевна. — Коли на то Божья
воля, ступай в кадеты…
Его обритое лицо
с некрасивыми, вульгарными чертами сначала поражало отсутствием какого-либо оживления, но за этим беспристрастно-холодным выражением сказывались железная
воля и несокрушимая энергия.
Вид этой страшно смущенной, растерянно стоявшей перед ним прелестной девушки заставил его в одно мгновение уже забыть весь составленный им ранее план разговора
с ней, и вертевшийся на его языке язвительный ответ на ее невольную ложь, совершенно против его
воли, сложился в другую фразу.
Тогда и брак ее
с Аракчеевым получал в его глазах иную окраску, являясь самопожертвованием восторженной идеалистки, быть может, направленной на этот путь постороннею
волею —
волею ее родителей.
На портрете была изображена красивая полная шатенка,
с необычайно добрым выражением карих глаз, и
с чуть заметными складочками у красивых губ, указывающих на сильную
волю — это была покойная мать Николая Павловича Зарудина, умершая, когда он еще был в корпусе, но память о которой была жива в его душе, и он
с особою ясностью именно теперь припомнил ее мягкий грудной голос, похожий на голос Талечки, и ее нежную, теплую, ласкающую руку.
Александр Павлович избегал войны
с Пруссией, но честь России считал выше всего и не желал унизить достоинства ее в самом начале похода; могли говорить, что русский государь дошел со своей армией до границы и должен был отступить по
воле прусского короля; поэтому он сам отправился в Берлин для личных переговоров
с Фридрихом-Вильгельмом и, в случае упорства, думал даже объявить ему войну.
— Такова уж ее барская
воля, — наставительно заметила старуха, — не нам
с тобой ей, молодчик, перечить, когда сам сиятельный граф насупротив ее ничего не делает.
Настасья Федоровна подошла к нему совсем близко. Она никогда не слышала его разговаривающим
с нею таким образом. Значит, положение ее относительно графа изменилось окончательно, он узнал об этом, а потому и начинает
с ней так разговаривать. Эта мысль подняла еще большую бурю злобы в ее сердце. Но он ошибается, она не сдастся без боя даже перед железною
волею могущественного графа!
Егор Егорович покорно исполнил
волю властной хозяйки. Последняя же, прийдя в свою спальню, не раздеваясь, бросилась на кровать и около часу пролежала навзничь, не переменяя позы,
с устремленными в одну точку глазами.
Такие чувства волновали графа, уже после первого месяца охладевшего к своей жене, а
с другой стороны, силою своей железной
воли, он старался побороть этот соблазн и остаться верным долгу, клятве, произнесенной перед алтарем, и, наконец, решил «от греха» на самом деле уволить Настасью.
— О себе? Да что же мне о себе думать-то, разве я своя, я твоя, благодетель мой, до конца живота твоя, что захочешь ты, то
с верной холопкой сделаешь, захочешь — при себе оставишь, а захочешь — на двор
с Мишей выкинешь или, может, одну — твоя
воля графская, а мне чего же о себе думать.
С веселой, почти торжествующей улыбкой вышел граф Алексей Андреевич из флигеля Минкиной. Забыты были и долг, и клятва перед церковным алтарем. Изгнание властной домоправительницы, так недавно бесповоротно решенное графом, отличавшимся во всем другом железною
волею и непоколебимою решимостью, таким образом, не состоялось. Минкина снова царствовала в его сердце. Такова была власть страсти над этим замечательным человеком.
— Зачем же сбегать, живите, коли на то графская
воля, — твердым,
с чуть заметною дрожью, голосом сказала графиня.
Фон Зееман начал свой рассказ. Он передал свое дежурство почти целый день в приемной графа, свою беседу
с ним, ответ его, справки, наведенные на месте, и, наконец, свой доклад графине Аракчеевой. Он повторил сказанные ею слова: «Да будет Его святая
воля!»
Картины прошлого
с самого раннего памятного ему детства против его
воли теснились в его голове, вызванные окружавшими его знакомыми местами.
—
Воля ваша, как угодно вашей милости! — отвечал Гаврила
с каким-то ожесточением.
Хрущев был высокий стройный шатен,
с умным, но некрасивым лицом, единственным украшением которого были большие, голубые глаза, дышавшие неизмеримой добротой, но подчас принимавшие выражение, доказывавшее непоколебимую силу
воли их обладателя.
— Теперь настала минута, когда я должен доказать всем, что мой образ действия изъят от лицемерия и двоедушия. Теперь нужно окончить дело
с тою же твердостью,
с которою оно было начато. В моих намерениях, в моей решимости ничего не изменилось, и моя
воля отказаться от престола более чем когда-либо непреложна.
Князь Александр Голицын опередил всех своих сотоварищей, решившись настоять на выполнении
воли покойного императора; по мере того, как члены входили в залу, он отводил их в сторону и рассказывал им, какое объяснение он имел
с великим князем Николаем Павловичем по поводу присяги, данной Константину.
Но едва только — сказано в журнале совета — «выслушана была
с надлежащим благоговением,
с горестными и умилительными сердцами, последняя
воля блаженной и вечно достойной памяти государя императора Александра Павловича, ознаменованная в копии
с высочайшего манифеста, скрепленной собственноручно покойным государем императором», как граф Милорадович, который
с должностью санкт-петербургского военного генерал-губернатора соединял и звание члена государственного совета, объявил собранию: «Его императорское высочество великий князь Николай Павлович торжественно отрекся от права, предоставленного ему упомянутым манифестом, и первый уже присягнул на подданство его величеству государю императору Константину Павловичу».
Все же
с этого мгновения он считал себя оторванным от мира, без
воли.
Он избегал смотреть в глаза даже незнакомым, встречавшимся
с ним людям, он говорил
с людьми в течение этих трех недель только по необходимости. Ему казалось, что каждый, глядевший на него, узнает в нем преступника, что каждый брезгливо сторонится от него, что на его лице лежит именно та печать «древнего Каина», которая по
воле карающего Бога мешала первому встречному убить «братоубийцу».
Он давил ее, парализовал ее
волю и за минуту твердая в своей решимости говорить
с графом Алексеем Андреевичем и добиться от него исполнения ее желания, добиться в первый раз в жизни, она, оставшись одна в полутемной от пасмурного раннего петербургского утра, огромной приемной, вдруг струсила и даже была недалека от позорного бегства, и лишь силою, казалось ей, исполнения христианского долга, слабая, трепещущая осталась и как-то не сразу поняла слова возвратившегося в приемную после доклада Семидалова, лаконично сказавшего ей...
— Хвостова… знаю, знаю… сегодня будет сделано распоряжение об увольнении его в отставку
с чином полковника, мундиром и пенсией… — торопливо прервал ее граф. — О Хрущеве я похлопочу… сделаю все, что в силах… но не решаюсь обещать…
воля государя…
Разумеется, все это поедалось Ираидой Степановной
с «благородными» и ее московскою дворнею, отчего все окружавшее ее было довольно, весело, счастливо, каталось, как сыр в масле, и, несмотря на то, что по кончине «барыни» они должны были воспользоваться заранее написанными отпускными на
волю, молили искренно Бога о продлении ее жизни.
Карп Карпович просматривал книги, и хотя по книгам все, отчеты были верны, исправно подведены итоги и всякие концы; плутней были припрятаны, но всегда находилось что-нибудь, дабы придраться к старосте
с тем, чтобы его посечь. Тит, выезжая еще из тамбовской вотчины, знал уже, что его посекут; но ведь на это барская
воля. Барская же
воля в этом случае основывалась не на уликах в плутовстве, а в убеждении, что староста Тит уже непременно плутует, а потому надобно его поучить на будущее время.
— Как не говорить… дело прежде всего. Все оставляю племяннику Аркаше. Остальных тоже не забыла, все будут довольны. Об одном только хотела я переговорить
с вами, если вы захотите исполнить
волю умирающей.
29 августа, когда в соборе были только протопресвитер, сакелларий и прокурор синодальной конторы
с печатью, архиепископ вошел в алтарь, показал им печать, но не надпись принесенного конверта, положил его в ковчег, запер, запечатал и объявил всем трем свидетелям, к строгому исполнению, высочайшую
волю, чтобы о совершившемся никому не было открываемо.
А между тем, все это совершилось, и совершилось
с такою невообразимою быстротою, что Семен Павлович сам не мог хорошенько дать себе отчет в случившемся, и без
воли, без мысли был подхвачен потоком нахлынувшей на него страсти, страсти девушки, долго сдерживаемой, и тем
с большею силою вырвавшейся наружу.
— Какой ты чудак, Андрей Павлович! Она по
воле Аракчеева должна была исчезнуть
с лица земли, ну и исчезла Екатерина Петровна, а появилась Зоя Никитишна, малый ребенок и то поймет, так это ясно… Трудно что ли было Аракчееву достать ей другой паспорт, достал же он Шумскому все бумаги, да еще дворянские…
— Да будет
воля Твоя! — шептали ее губы и слова эти были произносимы
с редкой верою и со смирением.
Алексей Андреевич ровно ничего не понимал: он был глубоко убежден, что это труп Екатерины Петровны Бахметьевой, хотя не мог уяснить себе, как она, утопленная по распоряжению Настасьи Минкиной семнадцать лет тому назад в проруби Невы, близ села Рыбацкого, как, по крайней мере, рассказал ему со всеми подробностями Петр Федорович Семидалов — подневольный исполнитель злодейской
воли покойной грузинской домоправительницы, могла очутиться на дне Волхова, по-видимому, недавно удавленная и брошенная в эту реку, а теперь ему читают подробные приметы, несомненно схожие
с приметами утопленницы, и говорят, что она не кто иная, как пропавшая без вести полковница Зоя Никитишна Хвостова, рожденная Белоглазова.
Через год Михаила Андреевича разыскали и против
воли снова возвратили в Юрьев монастырь, где его возвращению, впрочем, не очень обрадовались и, воспользовавшись первым удобным случаем, сжили
с рук в Отенский монастырь.