Неточные совпадения
Если бы все внимание Николая Павловича не было сосредоточено исключительно на его собеседнице,
то он несомненно обратил бы внимание на восторженное, оживленное, казалось, беспричинной радостью лицо молодой девушки и, быть может, сразу бы разгадал тайну ее чересчур откровенного
сердца.
— Так слушай же, — Екатерина Петровна склонила свою голову на плечо Талечки, — полюбила я его с первого раза, как увидела, точно
сердце оборвалось тогда у меня, и с
тех пор вот уже три месяца покоя ни днем, ни ночью не имею, без него с тоски умираю, увижу его, глаза отвести не могу, а взглянет он — рада сквозь землю провалиться, да не часто он на меня и взглядывает…
В
тот вечер, когда в кабинете старика Хомутова последний беседовал со своею женою, а в спальне Талечки Катя Бахметьева с рыданиями открывала подруге свое наболевшее
сердце, оба хозяина квартиры на Гагаринской набережной, отец и сын Зарудины, были дома.
Сердце его, между
тем, усиленно билось.
Те страдания, которые она невольно причинит своей подруге, сказав правду, — а что может сказать она, кроме правды, — отзывались с болью в ее
сердце.
Между
тем, это успокоение оказалось, увы, лишь призрачным — надежда, эта кроткая, но вместе с
тем и коварная посланница небес, хотя и незаметной маленькой искрой теплилась в
сердце молодого гвардейца, и как живительный бальзам умеряла жгучую боль разлуки.
В часы свиданий с Минкиной он стал испытывать не наслаждения любви, которой и не было к ней в его
сердце, не даже забвение страсти, а мучения страха перед приближающейся грозой, когда воздух становится так сперт, что нечем дышать, и когда в природе наступает
та роковая тишина, предвестница готового разразиться громового удара.
— Да так, у него в привычку каждую ночь переряживаться да по селу шастать, за порядком наблюдать, да о себе самом с крестьянами беседовать, раз и ко мне припер, в таком же, как ты рассказываешь, наряде да в очках, только я хитра, сразу его признала и шапку и парик стащила… Заказал он мне в
те поры никому о
том не заикаться, да тебя, касатик, я так люблю, что у меня для тебя, что на
сердце,
то и на языке, да и с тобой мы все равно, что один человек…
То обстоятельство, что скромная и, по ее мнению, далеко не красивая Наташа сделается графиней и первой дамой в империи, а она, красавица Бахметьева, должна будет, быть может, довольствоваться более чем скромной сравнительно партией, наполняло ее душу почти ненавистью к самоотверженной, любившей ее от всего своего честного
сердца Наталье Федоровне.
— Что-то занедужилось, благодетель мой, может, и с тоски, вас, родимый, ожидаючи, свалилась я,
сердце мое изныло по вас, да по графинюшке, ждала не дождалась вас, голубя с голубкою чистою, да, видно, не допустил меня Бог до
того, окаянную… Все ли в исправности в доме-то, граф-батюшка, ваше сиятельство?
Не ведала графиня, что приближение столь желанного для нее дня ее отъезда из Грузина заставляло тревожно биться
сердца двух в
том же Грузине людей, готовых отдать многое, чтобы по возможности отдалить этот далеко для них нежеланный роковой день.
Тяжелей всего было
то, что несчастной Наталье Федоровне не с кем было поделиться своими душевными муками, не перед, кем было открыть свое наболевшее, истерзанное
сердце.
Он не касался «тайны
сердца» несчастного Николая Павловича, не требовал от него во имя дружбы, зачастую становящейся деспотической, откровенности в этом направлении, он, напротив, ловко лавировал, когда разговор касался
тем, соприкасавшихся с недавно так мучительно пережитым им прошлым. Николай Павлович хорошо понимал и высоко ценил эту сердечную деликатность своего друга, а потому не только не уклонялся от беседы с ним, но с истинным удовольствием проводил в этой беседе целые вечера.
Сознание вины перед Натальей Федоровной сменилось в
сердце графа обвинением ее во всем, даже в его сближении с Минкиной и Бахметьевой, да кроме
того в это же
сердце змеей вползло чувство ревности,
той мучительной ревности, которая является не результатом любви, а только самолюбия.
Мы уверены, что довольно было бы единого слова вашего к сохранению тайны, но мы ведаем также и слабость
сердца человеческого и потому, над священною книгою религии, наполняющею
сердца всех нас, приемлем, для обеспечения себя, клятвы ваши, связующие вас посредством сей священной книги с нами: для
того требуем мы клятвы к хранению тайны, дабы профаны, не понимающие цели братства, не могли издеваться над оною и употреблять во зло.
Прошло семь лет, полных великими историческими событиями,
теми событиями, при одном воспоминании о которых горделиво бьется
сердце каждого истинно русского человека, каждого православного верноподданного. Канул в вечность 1812 год, год, по образному выражению славного партизана Дениса Давыдова, «со своим штыком в крови по дуло, со своим ножом в крови по локоть».
Одного несомненно достигла молодая женщина своим влиянием —
сердце ее воспитанницы-друга, несмотря на
то, что последней шел восемнадцатый год, билось ровно ко всем окружавшим ее и сталкивавшимся с ней молодым людям.
Повторим лишь, что чем больше старалась молодая девушка, в силу боязливой скромности, избегать человека, заставившего ее впервые испытать сладостно томительное чувство любви,
тем сильнее это чувство охватывало пожаром
сердце этого человека.
Последнее, не достигнув еще полудня, целым снопом блестящих лучей вырвалось в зеркальные окна Зимнего дворца и освещало ряд великолепных комнат, выходивших на площадь, среди которой не возвышалась еще, как ныне, грандиозная колонна, так как
тот, о которым напоминает она всем истинно русским людям, наполняя их
сердца благоговением, был жив и царствовал на радость своим подданным и на удивление и поклонение освобожденной им Европы.
— Кстати, посмотри, Алексей Андреевич, на моих гвардейцев. У меня всякий раз, как я смотрю на них,
сердце обливается кровью, сколько они в походах испытали трудов, лишений и опасностей. Поход кончился, мы с тобой отдыхаем, а им служба в мирное время едва ли не тягостнее, чем в военное. Как подумаю еще и
то, что по выходе в отставку, после 25 лет службы, солдату негде голову преклонить, у него нет семейного очага.
— Знаю, знаю, я пошутил… — прервал его государь, и на его устах появилась
та обворожительная улыбка, которая покоряла ему все
сердца.
— Не служба, а жизнь. Кто не знает графа, этого жестокого и жесткого человека, у которого нет
сердца, который не оценивает трудов своих подчиненных, не уважает даже человеческих их прав, — с горячностью произнес Петр Валерианович, почти до слова повторяя все
то, что он несколько дней
тому назад говорил своей матери.
Отрешившись от всех знакомств, товарищеских связей, бросив все посторонние занятия, он только и помышлял о
том, как выйти ему из
того тяжелого положения, в какое он поставил себя своею опрометчивостью: одна надежда жила в его
сердце, что его труды и усердие укротят, наконец, затаенный гнев на него всесильного графа.
— Он, — отвечала Минкина. — Разве не говорит тебе этого твое собственное
сердце? Разве ты не можешь узнать твоего отца в
тех нежных и заботливых попечениях, которыми он тебя окружает.
Чуткое
сердце старухи Хвостовой угадало причины этого состояния духа выздоравливающего и занялось изысканием средств оказать ему радикальную помощь. Она поняла, что все здесь, в Москве и московском доме должно было напоминать молодому человеку
ту, за которую он неустрашимо посмотрел в глаза преждевременной смерти. Его надо было по совершенном выздоровлении удалить из этого дома, из Москвы.
— Замолчите, — с
сердцем сказал ему великий князь, — ваши настояния просто неуместны, я не только не раскаиваюсь в
том, что сказал, но поступил бы точно так же и в другой раз…
Последние годы жизни императора Александра Павловича были омрачены горестными для его
сердца открытиями. Еще с 1816 года, по возвращении наших войск из заграничного похода, несколько молодых людей замыслили учредить у нас нечто подобное
тем тайным политическим обществам, которые существовали тогда в Германии.
Он прежде всего нашел благоразумным избегать всего, что могло бы встревожить заговорщиков, и так как он подозревал, что они имеют связи внутри дворца,
то не сообщил даже императрице полученных им неприятных известий, чтобы, кроме
того, не усугубить тяжесть горя, и без
того лежавшего на ее
сердце.
Одна Наталья Федоровна не соглашалась со своими друзьями, что было большою редкостью, и находила, что несчастный достаточно наказан. Она не умом, а скорее
сердцем поняла
те нечеловеческие страдания раскаяния, которые вынес Хрущев и которые привели его к жестокой нервной горячке.
Это состояние мужа не ускользнуло от графини. Ей стало жалко его, она поняла
то внутреннее чувство, которое царило в эту минуту в ее
сердце. Ей страстно захотелось чем-нибудь утешить его.
Ей вспомнился рассказ Василия Васильевича о несчастной матери — Ольге Николаевне Хвостовой, лишившейся своих обоих детей. Она живо вообразила себе
ту радость при встрече с сыном, которая наполнит
сердце старушки, разделяла заранее с нею эту радость.
Между
тем, как мы носили в
сердце нашем сию священную заботу, возлюбленный брат наш, цесаревич и великий князь Константин Павлович, по собственному внутреннему побуждению, принес нам просьбу, чтобы право на
то достоинство, на которое он мог бы некогда быть возведен по рождению своему, передано было
тому, кому оное принадлежит после него.
Призвав Бога в помощь, размыслив зрело о предмете, столь близком к нашему
сердцу и столь важном для государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования престола, у имеющих на него право, не отъемлют свободы отрешить от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола, — с согласия августейшей родительницы нашей, по дошедшему до нас наследственно верховному праву главы императорской фамилии, и по врученной нам от Бога самодержавной власти, мы определили: во-первых — свободному отречению первого брата нашего, цесаревича и великого князя Константина Павловича от права на всероссийский престол быть твердым и неизменным; акт же сего отречения, ради достоверной известности, хранить в московском Большой Успенском соборе и в трех высших правительственных местах Империи нашей: в святейшем синоде, государственном совете и правительствующем сенате; во-вторых — вследствие
того, на точном основании акта о наследовании Престола, наследником нашим быть второму брату нашему, великому князю Николаю Павловичу.
Она старалась казаться спокойной, между
тем, как это имя заставило нахлынуть на нее целый ряд далеких воспоминаний и усиленно забиться ее
сердце, но она переломила себя.
Зарудин в Москве,
тот самый Зарудин, который, когда-то давно первый зажег в ее
сердце чистое чувство, — этот чудный цветок, заглохший потом так быстро в грязном репейнике жизни. Он может, следовательно, встретиться с нею в обществе, в гостиной… узнать ее… Он уже и узнал ее — она видела это по выражению его пристального взгляда — и тогда… все кончено!
Перед ликом
Того, Кто сам был всепрощение, она, конечно, простила все прошлое своей несчастной дочери и, казалось, любовь к ней в ее материнском
сердце загорелась еще сильнее, чем прежде. Ольга Николаевна молила Бога спасти ее, если это не идет в разрез Его божественной воле.
Графиня Аракчеева пробыла около, через довольно долгое время, пришедшей в себя Ольги Николаевны до вечера и почти успокоила несчастную мать
той искренней верой во Всеблагое Провидение, которую Наталья Федоровна всю жизнь носила в своем
сердце и которую умела так искусно и властно переливать в
сердца других.
При свидании перед своим отъездом в первопрестольную столицу, она угадала
сердцем, что Хрущев желал бы получить сведения о
том, что делается у Хвостовых, куда, по его словам, ему самому тяжело было ехать, а потому она не решилась при вторичном его к ней визите скрыть от него известные ей роковые новости.