Неточные совпадения
Тот молчал, так как писал
сам не лучше
своего ученика.
Впрочем, граф и на
самом деле бывал в
своем доме лишь наездом, живя за последнее время постоянно в Грузине, имении, лежавшем на берегу Волхова, в Новгородской губернии, подаренном ему вместе с 2500 душ крестьян императором Павлом и принадлежавшем прежде князю Меньшикову. Даже в
свои приезды в Петербург он иногда останавливался
не в
своем доме, а в Зимнем дворце, где ему было всегда готово помещение.
Ревниво охранявший честь
своего имени, гордый доблестью
своих предков и им
самим сознаваемыми
своими заслугами, граф
не остался равнодушным к дошедшим до него слухам и враги его торжествовали, найдя ахиллесову пяту у этого неуязвимого, железного человека.
Талечка, на
самом деле, и по наружности, и по внутреннему
своему мировоззрению была им. Радостно смотрела она на мир Божий, с любовью относилась к окружающим ее людям, боготворила отца и мать, нежно была привязана к Лидочке, но вне этих трех последних лиц, среди знакомых молодых людей, посещавших, хотя и
не в большом количестве, их дом,
не находилось еще никого, кто бы заставил
не так ровно забиться ее полное общей любви ко всему человечеству сердце.
Леонтина Робертовна,
сама не особенно сведущая в разных науках, добросовестно, однако, передавала
своей ученице, к которой она привязалась всем
своим пылким стародевственным сердцем, скудный запас
своих знаний, научила ее практике французского языка и давала для чтения книги из
своей маленькой библиотеки.
«Катя любит его… худеет, страдает, так вот что значит эта любовь… грешная, земная!.. Небесная любовь к человечеству, любовь, ведущая к самоотречению,
не имеет
своим следствием страдания, она, напротив, ведет к блаженству, она
сама — блаженство! А он? Он, она говорит,
не любит ее… он любит меня… она уверяет, что это правда… А я?»
Вследствие такого бесцеремонного приглашения, Аракчеев, будучи и
сам артиллеристом, заинтересовался личностью капитана, вошел к нему, подсел к столику и у них завязалась оживленная беседа. На вопрос графа, зачем капитан едет в Петербург, тот,
не подозревая, что видит перед собою Аракчеева, брякнул, что едет объясниться с таким-сяким Аракчеевым и спросить, за что он, растакой-то сын, преследует его, причем рассказал все
свое горе.
— Я со
своей стороны ничего бы
не имел против этого брака, Наташа девушка хорошая, почтительная, образованная, да и
не бесприданница, чай; тебе тоже жениться
самая пора, как бишь его у немцев есть ученый или пророк, что ли, по-нашему…
— Нечего тут — «но, я», — раздражительно, обтирая салфеткою
свои губы, продолжал ворчать Павел Кириллович, — говори что-нибудь одно, а вилять нечего, свататься хочешь,
сам поеду,
не хочешь, тоже
сам съезжу, все напрямки выскажу старику, говорит сын, что беседовали, да читали, насчет любви со стороны моего сына ни чуточки…
Теперь ей тяжелее, невыносимо тяжелее: она любима, она знает это, любима человеком, которого она любит
сама, а между нею и этим человеком стоит непреодолимая преграда, стоит другая, нелюбимая им девушка, но ее друг, которой она дала слово, страшное слово
не быть ее соперницей, эта девушка — Катя, которая так доверчиво и искренно дарит ее теперь
своим поцелуем.
На другой день, после обеда, Николай Павлович Зарудин имел со
своим отцом продолжительное объяснение; он выложил перед ним всю
свою душу и
не утаил ничего, окончив просьбою
самому явиться за него сватом к старику Хомутову.
В описываемое нами время в селе Грузине царил образцовый порядок — там
сам граф входил положительно во все, и кроме того, за всеми глядел зоркий глаз графской экономки Настасьи Федоровны Минкиной. На улицах села была необыкновенная чистота,
не видно было ни сору, ни обычного в деревнях навозу, каждый крестьянин обязан был следить за чистотой около
своей избы, под опасением штрафа или даже более строгого наказания.
«Он
не прав, он ее идеализирует! — мысленно возражает он
самому себе. — Доказательство этого, роковой билет, присланный, несомненно, ею, так как
не граф же Аракчеев пришлет приглашение на свадьбу сыну
своего врага, лежит перед ним на письменном столе… Значит, прав он, Зарудин, а
не Кудрин».
— Опять крайности, ты просто до безобразия расшатал
свои нервы и можешь дойти до полного психического расстройства, если
не примешь серьезных мер. В подобных случаях единственным врачом
самому себе является
сам человек.
Александр Павлович избегал войны с Пруссией, но честь России считал выше всего и
не желал унизить достоинства ее в
самом начале похода; могли говорить, что русский государь дошел со
своей армией до границы и должен был отступить по воле прусского короля; поэтому он
сам отправился в Берлин для личных переговоров с Фридрихом-Вильгельмом и, в случае упорства, думал даже объявить ему войну.
Между тем, Наполеон,
не зная, как нанести удар Англии, обратил
свои силы на ее союзников: во главе двухсоттысячной армии он устремился от Рейна на Вену
самым кратчайшим путем.
Не желая назначить главнокомандующим союзной армии Кутузова и
не желая, с другой стороны, обидеть его назначением генерала Маака, австрийское правительство поручило армию двадцатичетырехлетнему брату императора, но с тем, чтобы всем распоряжался генерал Маак; бланковые подписи императора делали его самостоятельным: он мог
не стесняться действиями и поступать по
своему усмотрению, но Маак был человек неспособный, и
сами немцы говорили, что имя его (Maakah) по-еврейски значит поражение.
Сам Наполеон дивился храбрости русского арьергарда. «Русские гренадеры выказали неустрашимость», — писал он в
своем бюллетене. Имя Багратиона, как героя, обошло всю Россию. За дело при Шенграбене он был произведен в генерал-лейтенанты, получил Георгиевский крест второй степени и командирский крест ордена Марии Терезы от императора Франца; последнего ордена никто из русских еще
не имел.
Граф почти
не пил
сам и
не любил
не только пьяниц, но даже пьющих, хотя
не только
не стеснял
своих дворовых и крестьян веселиться по праздникам, но даже поощрял их к этому, устраивая народные гуляния; но какое же веселье без водки, этой исторической вдохновительницы русского народа, а между тем, продажа и даже
самый привоз ее в Грузино строго преследовались властным помещиком.
Скука и однообразие жизни, проводимой ею в Грузинском монастыре, как
сам граф называл впоследствии
свою усадьбу, более или менее объясняют, хотя, конечно,
не извиняют обе стороны жизни полновластной экономки.
«Несомненно, что она призывает меня только для медицинской помощи… Разве я, безумец,
не понимаю то расстояние, которое разделяет ничтожного помощника аптекаря от фаворитки первого вельможи в государстве, фаворитки властной, всесильной, держащей в
своих руках
не только подчиненных грозного графа, но и
самого его, перед которым трепещет вся Россия» — неслось в голове Воскресенского.
Теперь же граф сожалел, что
не предупредил
свою экономку-фаворитку, теперь он боялся, что она, обиженная и оскорбленная,
сама уйдет от него, между тем как ее пленительный сладострастный образ все чаще и чаще стал восставать перед графом, так как его молодая жена была далеко
не такой женщиной, которая могла бы действовать на чувственную сторону мужской природы.
Алексей Андреевич, освоившись с полумраком комнаты, различил теперь вполне черты лица
своей домоправительницы. Ему показалось, что она на
самом деле похудела, хотя это
не уменьшало ее красоты, а мягкий свет лампад, полуосвещая ее лицо с горевшим лихорадочным огнем, устремленными на графа глазами, придавал этой красоте нечто фантастическое, одеяло было наполовину откинуто и высокая грудь колыхалась под тонкою тканью рубашки.
Единственным близким ее сердцу человеком была ее мать, она
не считала
свою любимицу Лидочку — еще ребенка, но графиня откинула
самую мысль поделиться
своим горем с Дарьей Алексеевной, хотя знала, что она
не даст ее в обиду даже графу Аракчееву.
Минута объявления войны Наполеону со стороны Пруссии, казалось, была
самая благоприятная, так как необыкновенное оживление охватило все прусское общество. Пылкий принц Людовик, симпатичная королева
не уезжали из лагеря; профессора на кафедрах, поэты в стихах призывали народ к оружию и даже философ Фихте в речах
своих к германскому народу просил как милости принять его в ряды прусской армии.
По объявлении войны, когда сделаны были военные распоряжения и русские войска двинулись к прусской границе, вдруг получено было известие о полном поражении Пруссии. Обстоятельство, неприятное
само по себе, было для нас тем более неприятным, что придавало делу другой оборот.
Не отказываясь от войны с Наполеоном, русские из союзников должны были обратиться в главных деятелей, и вместо того, чтобы прогнать Наполеона за Рейн, должны были заботиться о защите
своих собственных границ.
«Спихнули дочку против воли, породниться со мной захотели! — думал он со злобой о стариках Хомутовых. — Тоже святошей прикидывается, а
сама сохнет под кровлей законного мужа по любви к другому, чай, сбежала бы давно, кабы
не страх да
не стыд, который видно
не весь потеряла… — продолжал он
свои размышления уже по адресу
своей жены. — Надо за нею глаз да глаз, недаром пословица молвится: „в тихом омуте черти водятся“».
К тому же он был человеком, скрывавшим от
самых близких ему людей
свои мысли и предположения и
не допускавшим себя до откровенной с кем-либо беседы. Это происходило, быть может, и от гордости, так как он одному себе обязан был
своим положением, но граф
не высказывал ее так, как другие. Пошлого чванства в нем
не было. Он понимал, что пышность ему
не к лицу, а потому вел жизнь домоседа и в будничной
своей жизни
не гнался за праздничными эффектами. Это был «военный схимник среди блестящих собраний двора».
Минкина, услыхав рассказ
своей взволнованной и испуганной наперсницы, и
сама первые минуты
не на шутку перетрусила.
— Примите, наконец, сей меч, которым должны отсекать страсти ваши, и ведайте, что общество соединенных братьев, в которое теперь вступили вы, есть ничто
само по себе, если
не устремите воли
своей к отысканию истины; послужите преддверием в пути, который жаждет открыть пробужденная совесть падшей души.
Быть может, это происходило от того, что
сама проповедница, вспоминая
свои неудачи в применении к жизни принципов m-lle Дюран,
не могла быть на высоте
своего признания, и у ней
самой прорывались едва заметные горькие ноты, жалобы на коротко и бесполезно прожитую жизнь. Наталья Федоровна считала себя заживо погребенной.
Она
сама любит в нем
не его, а только
свое светлое прошлое, она видит в нем единственного
своего друга после матери и… только!
— Теперь он… перестал даже бывать… Вы расстались с ним навсегда… Напишите ему… что вы заступитесь за меня, что
сами обратитесь к государю с просьбой о разводе; он тотчас же предупредит вас и поправит
свою вину относительно меня… Иначе я
сама дойду до государя и государыни и брошусь к их ногам, умоляя заставить его покрыть мой позор… Я решилась на все… я
не могу долее выносить такую жизнь… я терпела семь лет… семь долгих лет…
— Этого
не трудно достигнуть, ваше величество, — спокойно и твердо отвечал Аракчеев, — необходимо водворить войска на казенных землях, занятых экономическими крестьянами, тогжа они
сами в себе найдут средства
своего содержания.
Он ел и пил только то, что собственноручно было приготовлено им
самим или Настасьей Федоровной, кроме того, каждое кушанье,
не исключая кофе, он прежде нежели начать пить давал
своей маленькой любимой собачке, или же просил попробовать собеседника.
Оба они в один год сошли в могилу, почти следом за
своей монархиней, когда их единственной дочери шел двадцать шестой год,
не оставив ей никакого состояния, кроме знатности и красоты. Последняя в тот романтический век была
сама по себе хорошим капиталом,
не в том смысле, как понимается это выражение теперь, а действительным состоянием, обеспечивающим девушку на всю жизнь и делающим ее счастливой и довольной.
Смерть мужа
не поразила Ольгу Николаевну
своею неожиданностью — он уже с год, как был прикован к постели, и месяца три его смерти ожидали со дня на день — и
не внесла какое-либо изменение в домашний режим, так как
не только во время тяжкой болезни Валериана Павловича, но и ранее, с первого дня их брака, Ольга Николаевна была в доме единственной полновластной хозяйкой, слову которой безусловно повиновались все домашние, начиная с
самого хозяина дома и кончая последним «казачком» их многочисленной дворни.
— Тяжело, брат, сойдешься с кем по душе, а потом и видишь, что она норовит тебе гадость сделать, а смерть
не берет, одно остается —
самому пойти за ней! — заключал он, по обыкновению,
свои угрюмые монологи.
Зыбин, привыкший к его настроению,
не беспокоил его расспросами. «
Само собою пройдет. В Вильне я его развлеку», — думал он глядя на
своего задумчивого товарища.
«Да кто же я такой? — спросил он
сам себя, хотя и
не в первый раз, но теперь с особою горечью. — Я считаю Аракчеева
своим отцом, а ношу фамилию Шумского! Моя мать мещанка, а я считаю себя дворянином!.. Кто же я такой? Кто же я такой?»
— Вот что, Михаил Андреевич, скажу я вам, — начал граф, когда Шумский вошел в его кабинет и остановился перед письменным столом, за которым сидел Аракчеев. — Вам, действительно, здесь трудно найти себе занятие, а без дела жить скучно. В мире для вас все потеряно, но есть еще место, где вы можете быть полезным, если
не ближним, то, по крайней мере,
самому себе. Ваша жизнь полна горьких заблуждений; пора бы подумать вам о
своем спасении и загладить грехи вашей юности молитвою и покаянием.
Обе они поняли ту беззаветную, горячую любовь, которую питал бедный юноша к
своей бежавшей с другим кузине, и сила этой любви усугублялась в их глазах силой непроницаемой тайны, в которую облек
свое чувство юноша
не только для окружающих, но и для
самого предмета этой безграничной, почти неземной привязанности, той высшей любви, из-за которой душу
свою полагают за друга.
— Я исполнил данный обет и
свой долг, — сказал он Михаилу Павловичу, — печаль о потере нашего благодетеля останется во мне вечною, но, по крайней мере, я чист перед священною его памятью и перед собственною совестью. Ты понимаешь, что никакая сила уже
не может поколебать моей решимости. Ты
сам отвезешь к брату и матушке мои письма. Готовься сегодня же ехать в Петербург.
Голицын, вне себя от потери обожаемого монарха,
не скрыл
своего отчаяния и по поводу происшедшего. Он смело стал укорять великого князя за присягу, данную Константину, торжественно отрекшемуся от
своих прав на престол. Он
самым энергичным образом настаивал на том, чтобы великий князь сообразовался с волею покойного императора и принял принадлежавшую ему корону.
— Ваше высочество — сказал граф Литте, один из влиятельнейших членов совета, — те, которые еще
не дали присяги вашему брату Константину, уверены, что сообразуются с волею покойного императора, признавая вас
своим государем. Вам одному они могут повиноваться. Итак, если ваше решение непоколебимо, то оно есть приказание, которому мы должны подчиниться. Ведите же нас
сами к присяге и мы будем повиноваться.
Он понял, однако, что если Дибич послал те же сведения в Варшаву, то благоразумие требовало от цесаревича
не покидать Польшу и быть готовым на всякий случай. Он
сам со
своей стороны должен был поджидать результата полицейских мер, принятых графом Милорадовичем для ареста некоторых заговорщиков и для вызова капитана Майбороды, за которым граф Милорадович послал
своего адъютанта Мантейфеля. От этого капитана, особенно упоминаемого в донесении Дибича, надеялись получить подробные сведения о заговоре.
По возвращении в Зимний дворец, Николай Павлович заперся в
своем кабинете и стал просматривать государственные бумаги, которым реестра
не было сделано с
самой смерти Александра I.
Василий Васильевич напряг все
свои усилия, вскочил на ноги и бросился из каюты. Он выскочил на барку, спрыгнул на лед реки и побежал,
не зная
сам куда и зачем. Ветер бил ему в лицо, поднималась вьюга — небо заволокло тучами, ноги порой до колен утопали в снегу, но он, видимо,
не обращал на это внимания и бежал все быстрее и быстрее.
Такого страха, прежде всего, он
не мог ощущать, так как хорошо
сам знал себе цену как государственного деятеля, знал расположение к себе обоих великих князей Константина и Николая Павловичей — наследников русского престола, опустевшего за смертью Благословенного, и следовательно за положение
свое у кормила власти
не мог опасаться ни минуты.
Так и я стану нести
свою службу до
самой своей смерти и
не перестану заботиться о храбром солдате».