Неточные совпадения
Это был человек лет сорока шести — однолеток
графа, с гладко выбритым открытым, чисто-русским
лицом, в котором преобладало выражение серьезной грусти, оскорбленного достоинства, непоправимого недовольства судьбой.
В приемной, действительно, по обыкновению, было множество
лиц, дожидавшихся приема
графа. Это были все сплошь генералы, сановники и между ними два министра, были, впрочем, и мелкие чиновники с какими-то испуганными, забитыми
лицами.
Клейнмихель, постоянно входя и выходя из одной комнаты в другую, докладывал
графу с порога имена тех
лиц, которые не были лично известны Алексею Андреевичу.
На красивое
лицо Антона Антоновича после слов Клейнмихеля набежала тень смущения — он не ожидал такого оборота дела; он понял, что всезнающий
граф проник в цель его посещения и хочет утомить врага, который нравственно был ему не по силам.
Вся эта обстановка напоминала фон Зееману годы его юности, и он мысленно стал переживать эти минувшие безвозвратные годы, все испытанное им, все им перечувствованное, доведшее его до смелой решимости вызваться прибыть сегодня к
графу и бросить ему в
лицо жестокое, но, по убеждению Антона Антоновича, вполне заслуженное им слово, бросить, хотя не от себя, а по поручению других, но эти другие были для него дороже и ближе самых ближайших родственников, а не только этой «седьмой воды на киселе», каким приходился ему ненавистный Клейнмихель.
По странной случайности, все эти три
лица:
граф в своем кабинете, Антон Антонович фон Зееман в опустевшей приемной и Степан Васильев в своей каморке думали в общих чертах об одном и том же.
Перед всесильным
графом стояли на вытяжку четыре молоденьких, видимо, недавно выпущенных гвардейских офицера. По их бледным, растерянным
лицам видно было, что они перепугались не на шутку.
Граф Алексей Андреевич повернулся к выходу и встретился
лицом к
лицу со стоявшим в дверях карусели под руку с дочерью Федором Николаевичем Хомутовым.
Граф не слыхал последних слов Степана. Он не сел, а буквально упал в кресло и закрыл
лицо руками.
Из брошенных вскользь
графом слов хитрая Настасья Федоровна проникла и в эти затаенные его мысли и стала готовиться к борьбе с новым врагом своим, который явится в
лице законной жены ее многолетнего сожителя.
Почти всегда угрюмый, некрасивый
лицом, казавшийся далеко старше своих лет и говоривший в нос,
граф Алексей Андреевич не мог, понятно, представлять идеала жениха и любимого мужа для восемнадцатилетней цветущей девушки, каковой была Талечка.
Первое время Егор Егорович подумал, не ошибается ли Минкина, что подозрительный прохожий и
граф — одно и то же
лицо, но смена помощника управляющего, о «злоупотреблениях» которого в защиту
графа говорил неизвестному Воскресенский, подтверждала это предположение, да и костюм, описанный Настасьей Федоровной, в котором она узнала Алексея Андреевича, был именно костюмом прохожего.
Среди прежних благодетельствованных графинею
лиц настоящих несчастных, которые бы решились отправиться к самому
графу за помощью, не оказалось, хотя многих из них графиня не замедлила уведомить о желании его сиятельства.
В силу этого-то
граф плотоядными глазами стал поглядывать на Екатерину Петровну Бахметьеву, но достижение цели в этом случае было сопряжено с риском светского скандала, чего
граф боялся, как огня, а там, а Грузине, жила красавица Настасья, полная здоровья и страсти и он,
граф, променял ее на эту, сравнительно тщедушную женшину с почти восковым, прозрачным цветом
лица, «святыми», как стал насмешливо называть Алексей Андреевич, глазами, далеко не сулящими утолить жажду плотских наслаждений — таковой вскоре после свадьбы сделалась Наталья Федоровна.
Алексей Андреевич, освоившись с полумраком комнаты, различил теперь вполне черты
лица своей домоправительницы. Ему показалось, что она на самом деле похудела, хотя это не уменьшало ее красоты, а мягкий свет лампад, полуосвещая ее
лицо с горевшим лихорадочным огнем, устремленными на
графа глазами, придавал этой красоте нечто фантастическое, одеяло было наполовину откинуто и высокая грудь колыхалась под тонкою тканью рубашки.
Она не обратила на это особенного внимания, так как
граф Алексей Андреевич ни на минуту, даже живя в Грузине, не оставлял личного управления государственными делами и имел ежедневное сношение с Петербургом, откуда то и дело взад и вперед неслись курьеры и даже высокопоставленные
лица, стоявшие во главе того или другого правительственного учреждения, для личного доклада всесильному
графу о делах экстренной важности.
Граф Алексей Андреевич присутствовал на всех панихидах, к которым, ввиду последнего обстоятельства, аккуратно и неукоснительно собирались почти все высокопоставленные
лица, даже и незнавшие при жизни покойного. Они считали своей обязанностью отдать последний долг «тестю всесильного Аракчеева».
Когда могила была засыпана,
граф подал руку Наталье Федоровне и повел ее к карете. Садясь в нее, она обернулась, чтобы посмотреть на рыдающую мать, поддерживаемую под руки двумя незнакомыми ей генералами, и вдруг перед ней мелькнуло знакомое, но страшно исхудавшее и побледневшее
лицо Николая Павловича Зарудина. В смущенно брошенном на нее украдкой взгляде его прекрасных глаз она прочла всю силу сохранившейся в его сердце любви к ней, связанной навеки с другим, почти ненавистным ей человеком.
К тому же он был человеком, скрывавшим от самых близких ему людей свои мысли и предположения и не допускавшим себя до откровенной с кем-либо беседы. Это происходило, быть может, и от гордости, так как он одному себе обязан был своим положением, но
граф не высказывал ее так, как другие. Пошлого чванства в нем не было. Он понимал, что пышность ему не к
лицу, а потому вел жизнь домоседа и в будничной своей жизни не гнался за праздничными эффектами. Это был «военный схимник среди блестящих собраний двора».
В то время, когда в доме
графа Аракчеева разыгрывалась глухая драма скрытых страданий его молодой жены, задрапированная блеском и наружным деланным счастьем и довольством беспечной светской жизни, в то время, когда на Васильевском острове, в доме Бахметьевой, зрело зерно другой светской драмы будущего, село Грузино служило театром иной грубой, откровенной по своему цинизму, кровавой по своему исполнению, возмутительной драмы, главными действующими
лицами которой были знакомые нам Настасья Минкина, Агафониха, Егор Егорович и Глаша.
Окружив себя
лицами, враждебными всесильному
графу, он увидал, что эти
лица далее глумления над царским любимцем «за стеною» не идут и от них ему нечего ждать нужной протекции, а между тем, чувствовать себя выкинутым за борт государственного корабля для честолюбивого Зарудина стало невыносимым, и он решил обратиться к тому же, как он уверял всех, злейшему врагу его —
графу Аракчееву.
Орлиным взглядом своим Клейнмихель тотчас открыл из дел покойницы преступную связь ее с Егором Егоровичем Воскресенским, а после того и до него с другими
лицами. Настасья Федоровна, по присущей всем женщинам слабости, сохраняла письма своих любовников и даже оказалось, что нежные письма ее к
графу составлялись Воскресенским и другими, а затем ею лишь переписывались.
Обо всех мелочах в жизни каждого крестьянина Аракчеев знал подробно; в каждой деревне было
лицо, которое обязано было являться каждое утро лично к самому
графу и подробно рапортовать о случившемся в течение суток.
По выходе из дома, несколько
лиц обратилось к Хвостову с расспросами о знакомстве его с
графом, и на свои объяснения он выслушал предупреждение...
В это-то время, когда
граф Алексей Андреевич, увлекаемый мечтою создать что-то необыкновенное из устройства военных поселений, так ревниво преследовал малейшее порицание задуманного им, по его мнению, великого дела, он, в
лице Хвостова, встретил непрошенного дерзкого противника своей заветной мысли.
Граф Алексей Андреевич любил его и ласкал, не раз он сиживал у него на коленях, но Миша дичился и боялся его, всеми силами стараясь избегать, особенно после той сцены, памятной, вероятно, читателю, когда
граф чуть было не ударил ногой в
лицо лежавшую у его ног Настасью Федоровну, которую ребенок считал своею матерью.
Великий князь тихо вышел из ризницы и в библиотеке, бывшей половине короля прусского, увидал
графа Милорадовича, по
лицу которого и угадал ужасную истину.
— Ее сиятельство изволят дожидаться в приемной, — бесстрастно ответил Семидалов, ни одним мускулом своего
лица не обнаружив, что он заметил и удивился далеко необычному волнению
графа и еще более необычайной его слабости.
Граф мучился и в каждом новом
лице, появлявшемся в его грузинском доме, особенно молодом, видел этого «другого», собирающегося отнять у него его сокровище.
Поэтому-то
граф не любил новых
лиц, нарушавших его уединение, и хотя любезно, но холодно принимал некоторых офицеров военных поселений, приезжавших к нему по старой памяти «на поклон».
Кружок
графа состоял из немногих
лиц: священник отец Иван, Федор Карлович фон Фрикен, продолжавший и после падения
графа сохранять к нему чисто сердечную привязанность, домашний врач
графа Семен Павлович Орлицкий, и два-три офицера из тех, которые, зная слабость Алексея Андреевича, даже беглым взглядом не обращали внимания на Татьяну Борисовну.
Граф переменился в
лице. Он был, видимо, тронут этим ответом.
Граф вскочил и всей своей фигурой и выражением
лица изобразил из себя вопросительный знак.