Пришла и Варвара Васильевна. Было уже двенадцать часов.
Молча пили чай, разговор не вязался. Все были вялы и думали о том, что по грязи, мокроте и холоду придется тащиться домой верст восемь. Варвара Васильевна, бледная, бодрилась и старалась скрыть прохватывавшую ее дрожь. Сергей и Шеметов сидели в облипших рубашках, взлохмаченные и хмурые, как мокрые петухи.
Неточные совпадения
Все усердно
ели и
пили. Пришел Василий Васильевич, загорелый старик в больших сапогах и парусиновом пиджаке. Конкордия Сергеевна налила ему чай в большую, фарфоровую кружку с золотыми инициалами. Василий Васильевич стал
пить, не выпуская из рук черешневого мундштука с дымящеюся папиросою. Он
молча слушал разговоры, и под его седыми усами пробегала легкая, скрытая усмешка.
Токарев
молча шел и задумчиво слушал. На душе
было тяжело: все спорили горячо и страстно, вопросы спора, видимо, имели для них жизненный, кровный интерес. Он старался и себя настроить на такой лад, но мысль оставалась холодною, и он чувствовал себя чуждым и посторонним.
Таня пришла к двенадцати часам ночи — оживленная, радостная, с блестящими глазами. Токарев
был так возмущен, что даже не стал ей ничего говорить, и сидел,
молча, насупившийся и грустный. Таня не обращала на него внимания.
Оставшиеся вяло
молчали.
Было очень жарко. Сергей сидел у окна и читал «Русские ведомости».
На улицах
было пустынно и тихо. Стояла томительная духота, пахло известковою пылью и масляною краской. Сергей все время
молчал. Вдруг он сказал...
Токарев,
напевая под нос, ходил по комнате. Он показывал, что не слушает Сергея и считает разговор конченным. Остальные тоже
молчали и с осуждением глядели на Сергея. Сергей зевнул, заложил руки за голову и потянулся.
Токарев, широко раскрыв глаза,
молча ходил. Он ждал, чтоб Варвара Васильевна продолжала, — так странно
было слышать от нее это признание. Но, опустив голову, она
молчала.
Они вышли из дому и через калитку вошли в сад. И на просторе
было темно, а здесь, под липами аллеи, не видно
было ничего за шаг. Они шли, словно в подземелье Не видели друг друга, не видели земли под ногами, ступали, как в бездну. Пахло сухими листьями, полуголые вершины деревьев глухо шумели. Иногда сквозь ветви слабо вспыхивала зарница, и все кругом словно вздрагивало ей в ответ. Сергей
молчал.
Сергей шел,
молча понурив голову. Они свернули на тропинку, прошли мимо заброшенной каменоломни и спустились в Зыбинскую лощину. В ней
было очень тихо. Смутно рисовались черные кусты ракитника, и казалось, будто они медленно двигаются.
Токарев
молча махнул рукою. Он сидел на пригорке, охватив колени руками, и смотрел вдаль. Глухая, неистовая ненависть к Сергею охватила его. Сергей насмешливо и злобно подчеркнул то, чего именно и хотелось Токареву. Ну да, он именно и хотел, чтоб за ним
было признано право жить таким, каков он
есть, — где же другой выход? Сергей этого выхода не хочет признать… Хорошо! — подумал Токарев, охваченный тоскою и дрожью.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и
молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего? — шептала ей совесть. — Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она
молча будет красть его уважение…» «Нет, пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытке — казаться обманщицей!» — шептало в ней отчаяние.
Неточные совпадения
Молчать! уж лучше слушайте, // К чему я речь веду: // Тот Оболдуй, потешивший // Зверями государыню, //
Был корень роду нашему, // А
было то, как сказано, // С залишком двести лет.
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят —
молчу.
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая статья. // Да
быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли мир // (Сказал я, миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, //
Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
«Да помолчим!
Поели мы, // Так отдохнуть желательно». // И улеглись.
Молчат!
Остатком — медью — шевеля, // Подумал миг, зашел в кабак // И
молча кинул на верстак // Трудом добытые гроши // И,
выпив, крякнул от души, // Перекрестил на церковь грудь.