Неточные совпадения
Огромные глаза ее все смотрели на меня. Грудь вздымалась, как будто не могла вместить
того, что открылось
душе.
Мы чуть слышно пели втроем песни, которые пели с Машею давно, еще мальчиками. Вспоминали, смеялись, говорили
теми домашними словами, которых посторонний не поймет. Было по-детски чисто в
душе и уютно.
Пришли Наташа, Дядя-Белый, другие. Кой-кого не хватало. Пили чай. Рассказывали о пережитом. Что-то крепкое и молодо-бодрое вырастало из ужаса.
То черное, что было в моей
душе, таяло, расплывалось, недоумевая и стыдясь за себя.
Раньше он мне мало нравился. Чувствовался безмерно деспотичный человек, сектант, с головою утонувший в фракционных кляузах. Но в
те дни он вырос вдруг в могучего трибуна.
Душа толпы была в его руках, как буйный конь под лихим наездником. Поднимется на ящик, махнет карандашом, — и бушующее митинговое море замирает, и мертвая тишина. Брови сдвинуты, глаза горят, как угли, и гремит властная речь.
Тем не менее я от
души приветствую доклад господина профессора, приветствую
те основные мысли, на которых он строит свою критику.
И если бы он тогда вошел ко мне и сказал: — отбросим все условности, поговорим по
душе, не прячась друг от друга, — скажи по совести, для чего мне продолжать жить? —
то я все равно ничего не мог бы ему ответить.
Идут дни. Снова все обычно. Снова мы разговариваем, шутим, как будто ничего не случилось. Но он смотрит на меня из другого мира и только скрывает это. Когда я осторожно пытаюсь заговорить о
том, что у него в
душе, он морщится и отвечает...
Мы с изумлением слушали: на днях она при Катре играла Шопена, и Катра мельком сказала, что в ее музыке нет
души. Маша два дня мучилась, думала и решила, — если это так,
то она не имеет права обманывать непонимающих и брать деньги за преподавание музыки.
В жестах Иринарха, в ворочанье глаз, в интонациях голоса живьем вставало
то, о чем он рассказывал, и все видели жизнь сквозь наблюдающе-смеющуюся, все глотающую
душу Иринарха.
Я чувствую трепет, я вижу сквозь темноту, — в глубине моей
души лежит неведомый мне хозяин. Он все время там лежал, но только теперь я в смятении начинаю чуять его. Что он там в моей
душе делает, я не знаю… И не хочу я его! Я раньше посмотрю, принимаю ли я
ту истину, которую он в меня вложил. Но на что же мне опереться против него?
— Но вы-то, вы-то!.. Константин Сергеевич, что вы такое сейчас говорили? Всегда я в
душе чувствовала, что вы не такой, каким кажетесь. Вот вы спорили с Крахтом о рабстве, о ваших неведомых силах, — и мне казалось: вы говорите из моей
души, отливаете в слова
то, что в ней. Так было странно!
— Вы знали его старшего брата? — спросил я. — Он тоже убил себя, отравился цианистым калием. Проповедовал мировую
душу, трагическую радость познания этой
души, великую красоту человеческого существования. Но глаза его были водянисто-светлые, двигались медленно и были как будто пусты. В них была
та же жизненная пустота. И он умер, — должен был умереть. Доктор Розанов говорит, на всей их семье типическая печать вырождения… Встало Неведомое и ведет людей, куда хочет!.. Страшно, страшно!
Душный туман поднимался и пьянил голову. Что-то в отчаянии погибало, и из отчаяния взвивалась дерзкая радость. Да, пускай. Если нет спасения от темных, непонятных сил
души,
то выход — броситься им навстречу, свиться, слиться с ними целиком — и в этой новой, небывало полной цельности закрутиться в сумасшедшем вихре.
Со смутною завистью я прислушивался. Что-то важное для них, огромное и серьезное. А у меня в
душе все ссохлось, и жизнь отлетела от
того, о чем они говорили. Были только истрепанные слова, возбуждавшие тошнотную скуку.
Среди ароматов и цветов — она, прекрасная, хищная. И она моя. Буйно-грешный сон любви и красоты, вечной борьбы и торжествующего покорения. Все время мы друг против друга, как насторожившиеся враги. Мне кажется, мы больше друг друга презираем и ненавидим, чем любим. Смешно представить себе, чтоб сесть с нею рядом, как с подругою, взять ее руку и легко говорить о
том, что в
душе. Я смотрю, — и победно-хищно горят глаза...
Ну да, глубже и прекраснее. Она торжествует. А я злорадно смеюсь в
душе. С предательски-внимательным взглядом она подносит мне пьяный напиток, кажется, вся страсть и острая радость ее в
том, что я хватаюсь за него. А мне его-то и нужно.
Но со злобою я чую: захочет он, слепой мой владыка, и опять затрепещет
душа страстно-горячею жаждою, и опять увижу я освещающую мир тайну в
том, от чего сейчас в
душе только гадливый трепет.
Конечно, я болен. Слишком много всего пришлось пережить за этот год. Истрепались нервы, закачались настроения,
душа наполнилась дрожащею серою мутью. Но этому я рад. Именно текучая изменчивость настроений и открыла мне моего Хозяина. Как беспокойный клещ, он ворочается в
душе, ползает,
то там вопьется,
то здесь, — и его все время ощущаешь. А кругом ходят люди. Хозяева-клещи впились в них неподвижною, мертвою хваткою, а люди их не замечают; уверенно ходят — и думают, что сами они себе причина.
Я лежал, смотрел, как светило солнце сквозь сетку трав на валу канавы.
Душа незаметно заполнялась тяжелым, душным чадом. Что-то приближалось к ней, — медленно приближалось что-то небывало ужасное. Сердце
то вздрагивало резко,
то замирало. И вдруг я почувствовал — смерть.
Где, где —
то, что сейчас клубком обвивалось вокруг
души? Там осталось, внизу. Вон за канавой, под кленом.
С
тем же радостно-недоумевающим смехом в
душе я воротился домой. Шел мимо террасы. Там пили чай. Сидел в гостях земский начальник. И медленно ворочались сухие, как пустышки, слова для разговора. Федор Федорович пил холодный квас, кряхтел и говорил...
Слава богу, наконец-то! Так, иначе, — но это должно было случиться. И по
той радости освобождения, которая вдруг охватила
душу, я чувствую, — возврата быть не может. Произошло это вчера, в воскресенье. Мы с Катрою собрались кататься.
После ужина я сидел на ступеньках крыльца. Была глубокая ночь. Все спали. Но я не мог. Чистые, светлые струи звенели в
душе, свивались и пели, радостно пели все об одном и
том же.
Из
того светлого, что было во мне, в
том светлом, что было кругом, темным жителем чужого мира казался этот человек. Он все ходил, потом сел к столу. Закутался в халат, сгорбился и тоскливо замер под звучавшими из мрака напоминаниями о смерти. Видел я его взъерошенного, оторванного от жизни Хозяина, видел, как в одиноком ужасе ворочается он на дне
души и ничего, ничего не чует вокруг.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности;
душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Ну, уж вы — женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из
того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты,
душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Колода есть дубовая // У моего двора, // Лежит давно: из младости // Колю на ней дрова, // Так
та не столь изранена, // Как господин служивенькой. // Взгляните: в чем
душа!
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч
душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за
то тебе вечно маяться!
Довольно демон ярости // Летал с мечом карающим // Над русскою землей. // Довольно рабство тяжкое // Одни пути лукавые // Открытыми, влекущими // Держало на Руси! // Над Русью оживающей // Святая песня слышится, //
То ангел милосердия, // Незримо пролетающий // Над нею,
души сильные // Зовет на честный путь.