Неточные совпадения
Какой из этого возможен выход, я решительно не знаю; я знаю только, что медицина необходима, и иначе учиться нельзя, но я знаю также, что если бы нужда заставила
мою жену или сестру очутиться в положении той
больной у сифилидолога, то я сказал бы, что мне нет дела до медицинской школы и что нельзя так топтать личность человека только потому, что он беден.
Каждый звонок заставлял испуганно биться
мое сердце, и я с облегчением вздыхал, узнав, что звонился не
больной.
Но раз у
больной нарыв печени, то необходима операция (в клинике это так легко сказать!). Я стал уговаривать мужа поместить жену в больницу, я говорил ему, что положение крайне серьезно, что у
больной — нарыв во внутренностях и что если он вскроется в брюшную полость, то смерть неминуема. Муж долго колебался, но, наконец, внял
моим убеждениям и свез жену в больницу.
Я вспомнил, что даже не догадался спросить ее о кашле, даже не исследовал вторично ее легких, так я обрадовался ознобу, и так ясно показался он мне говорящим за
мой диагноз; правда, мне приходила в голову мысль, что легкие не мешало бы исследовать еще раз, но
больная так кричала при каждом движении, что я прямо не решался поднять ее, чтобы как следует выслушать.
В течение всего
моего студенчества систематически следить за ходом болезни я имел возможность только у тех десяти — пятнадцати
больных, при которых состоял куратором, а это все равно, что ничего.
Приезжаю на следующий день, вхожу к
больной. Она даже не пошевельнулась при
моем приходе; наконец неохотно повернула ко мне голову; лицо ее спалось, под глазами были синие круги.
У нас в больнице долгое время каждое
мое назначение, каждый диагноз строго контролировались старшим ординатором; где я ни работал, меня допускали к лечению
больных, а тем более к операциям, лишь убедившись на деле, а не на основании
моего диплома, что я способен действовать самостоятельно.
Мне особенно ярко вспоминается
моя первая трахеотомия; это воспоминание кошмаром будет стоять передо мною всю жизнь… Я много раз ассистировал при трахеотомиях товарищам, много раз сам проделал операцию на трупе. Наконец однажды мне предоставили сделать ее на живой девочке, которой интубация перестала помогать. Один врач хлороформировал
больную, другой — Стратонов, ассистировал мне, каждую минуту готовый прийти на помощь.
Года через полтора после
моей первой и последней трахеотомии в нашу больницу во время
моего дежурства привезли рабочего из Колпина с сифилитическим сужением гортани; сужение развивалось постепенно в течение месяца, и уж двое суток
больной почти совсем не мог дышать.
Больной положил на себя широкий крест и, поддерживаемый служителями, полез на операционный стол. Пока мы
мыли ему шею, он все время продолжал дышать кислородом. Я хотел взять у него трубку, — он умоляюще ухватился за нее руками.
«Ни в одном из
моих случаев, — прибавлял д-р Рехтзамер, — я не мог констатировать смерти
больного в зависимости от отравления наперстянкой».
В
мою палату был положен на второй день болезни старик-штукатур; все его правое легкое было поражено сплошь; он дышал очень часто, стонал и метался; жена его сообщила, что он с детства сильно пьет. Случай был подходящий, и я назначил
больному наперстянку по Петреску.
Я вышел из больницы, а восклицательные знаки
моего рецепта неотступно стояли перед
моими глазами. Мне вспоминались слова д-ра Рехтзамера: «Ни в одном из
моих случаев я не мог констатировать смерти
больного в зависимости от отравления наперстянкой». — Ну, а если на
мою долю выпадет печальная необходимость «констатировать смерть от отравления наперстянкой», — наперстянкой, выписывая которую я сам ставил такие красноречивые восклицательные знаки?
Я поступил вполне добросовестно. Но у меня возник вопрос: на ком же это должно выясниться? Где-то там, за
моими глазами, дело выяснится на тех же
больных, и, если средство окажется хорошим… я благополучно стану применять его к своим
больным, как применяют теперь такое ценное, незаменимое средство, как кокаин. Но что было бы, если бы все врачи смотрели на дело так же, как я?
«Обоих
больных, — прибавляет Валлер, — я нарочно показал г. директору больницы Ридлю, всем гг. старшим врачам больницы (Бему и др.), многим врачам города, нескольким профессорам (Якшу, Кубику, Оппольцеру, Дитриху и др.), почти всем госпитальным врачам и многим иностранным. Единогласно подтвердили все правильность диагноза сифилитической сыпи и выразили готовность, в случае нужды, выступить свидетелями истинности результатов
моих прививок».
Я назначал сенегу и приглядывался, — и ни в одном случае не мог с уверенностью сказать, что
моя сенега действительно удалила из легких
больного хоть одну лишнюю каплю мокроты…
— У мужа, доктор, явилось во рту какое-то осложнение, — сообщила мне жена
больного при следующем
моем визите.
Что мне было сказать? Что это — следствие назначенного мною лечения? Глупее поступить было бы невозможно. Я совершенно бесцельно подорвал бы доверие ко мне
больного и заставил бы его ждать всяких бед от каждого
моего назначения. И я молча, стараясь не встретиться со взглядом жены
больного, выслушал ее речи об удивительном разнообразии осложнений при тифе.
Везде, на каждом шагу, приходится быть актером; особенно это необходимо потому, что болезнь излечивается не только лекарствами и назначениями, но и душою самого
больного; его бодрая и верящая душа — громадная сила в борьбе с болезнью, и нельзя достаточно высоко оценить эту силу; меня первое время удивляло, насколько успешнее оказывается
мое лечение по отношению к постоянным
моим пациентам, горячо верящим в меня и посылающим за мною с другого конца города, чем по отношению к пациентам, обращающимся ко мне в первый раз; я видел в этом довольно комичную игру случая; постепенно только я убедился, что это вовсе не случайность, что мне, действительно, могучую поддержку оказывает завоеванная мною вера, удивительно поднимающая энергию
больного и его окружающих.
Года через полтора после
моего приезда в Петербург меня позвал к себе на дом к
больному ребенку один железнодорожный машинист.
И муж, и жена относились ко мне с тем милым доверием, которое так дорого врачу и так поднимает его дух; каждое
мое назначение они исполняли с серьезною, почти благоговейною аккуратностью и тщательностью.
Больная пять дней сильно страдала, с трудом могла раскрывать рот и глотать. После сделанных мною насечек опухоль опала,
больная стала быстро поправляться, но остались мускульные боли в обеих сторонах шеи. Я приступил к легкому массажу шеи.
Тяжелые
больные особенно поучительны для врача; раньше я не понимал, как могут товарищи
мои по больнице всего охотнее брать себе палаты с «интересными» труднобольными, я, напротив, всячески старался отделываться от таких
больных; мне было тяжело смотреть на эти иссохшие тела с отслаивающимся мясом и загнивающею кровью, тяжело было встречаться с обращенными на тебя надеющимися взглядами, когда так ничтожно мало можешь помочь.
«
Больной», с которым я имею дело как врач, — это нечто совершенно другое, чем просто
больной человек, — даже не близкий, а хоть сколько-нибудь знакомый; за этих я способен болеть душою, чувствовать вместе с ними их страдания; по отношению же к первым способность эта все больше исчезает; и я могу понять одного
моего приятеля-хирурга, гуманнейшего человека, который, когда
больной вопит под его ножом, с совершенно искренним изумлением спрашивает его...
Мне понятно, как Пирогов, с его чутким, отзывчивым сердцем, мог позволить себе ту возмутительную выходку, о которой он рассказывает в своих воспоминаниях. «Только однажды в
моей практике, — пишет он, — я так грубо ошибся при исследовании
больного, что, сделав камнесечение, не нашел в мочевом пузыре камня. Это случилось именно у робкого, богоязненного старика; раздосадованный на свою оплошность, я был так неделикатен, что измученного
больного несколько раз послал к черту.
Неточные совпадения
Стародум.
Мой друг! Ошибаешься. Тщетно звать врача к
больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится.
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как
больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже
мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
Она вспоминала наивную радость, выражавшуюся на круглом добродушном лице Анны Павловны при их встречах; вспоминала их тайные переговоры о
больном, заговоры о том, чтоб отвлечь его от работы, которая была ему запрещена, и увести его гулять; привязанность меньшего мальчика, называвшего ее «
моя Кити», не хотевшего без нее ложиться спать.
— Дурные языки так говорят,
мой дружок. А твоей Вареньке таки достается, — прибавил он. — Ох, эти
больные барыни!
— Мы ведем жизнь довольно прозаическую, — сказал он, вздохнув, — пьющие утром воду — вялы, как все
больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком.
Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.