Насмотревшись, Степка бросает молоточек на пол, и с тою же меланхолическою серьезностью, словно исполняя нужное, но очень
надоевшее дело, продолжает меня обыскивать; он осторожно берет меня своими коричневыми пальчиками за бороду, снимает пенсне…
Да это, в сущности, и не было недоверием: я просто являлся символом и спутником всем
надоевшего, всех истомившего страдания, и, как олицетворение этого страдания, я стал ненавистен и противен.