В «Утре помещика» князь Нехлюдов открывает ту же — «ему казалось, — совершенно новую истину» о счастье в добре и самоотвержении. Но так же, как Оленин, он убеждается в мертвенной безжизненности этой истины. «Иногда я чувствую, что могу быть довольным собою; но это какое-то сухое, разумное довольство. Да и нет, я просто недоволен собою! Я недоволен, потому что я здесь не
знаю счастья, а желаю, страстно желаю счастья».
Неточные совпадения
«Я не могу быть счастлив, — пишет самоубийца, — даже и при самом высшем и непосредственном
счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо
знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и я, и все
счастье это, и вся любовь, и все человечество — обратимся в ничто, в прежний хаос.
«Жалкий твой ум, жалкое то
счастье, которого ты желаешь, и несчастное ты создание, само не
знаешь, чего тебе надобно… Да дети-то здраво смотрят на жизнь: они любят и
знают то, что должен любить человек, и то, что дает
счастье, а вас жизнь до того запутала и развратила, что вы смеетесь над тем, что одно любите, и ищете одного того, что ненавидите, и что делает ваше несчастие».
Эту правду, таящуюся в детской душе, Толстой чует не только в детях, уже способных сознавать
счастье жизни. Вот грудной ребенок Наташи или Кити. Младенец без искры «сознания», — всякий скажет: кусок мяса. И с поразительною убежденностью Толстой утверждает, что этот кусок мяса «все
знает и понимает, и
знает, и понимает еще много такого, чего никто не
знает». С тою же убежденностью он отмечает это знание в звере и даже в старом тополе.
И, бог
знает, отчего, никогда не
узнают этого и никогда не дадут друг другу того
счастья, которое так легко могут дать и которого им так хочется».
В плену, в балагане, Пьер
узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для
счастья, что
счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей… Но теперь, в эти последние три недели похода, он
узнал еще новую, утешительную истину, — он
узнал, что на свете нет ничего страшного.
Как и то, и другое чуждо духу Толстого: Подобно Пьеру, он крепко
знает, — не умом, а всем существом своим, жизнью, — что человек сотворен для
счастья, что
счастье в нем самом и что на свете нет ничего страшного, никакой «чумы».
И крепко, всей душою, всем существом своим Толстой
знает, что человек сотворен для
счастья, что человек может и должен быть прекрасен и счастлив на земле.
Тот самый, «верный земле» современный писатель, который высшею наградою в борьбе считает собственную гибель, пишет: «Одно я
знаю, — не к
счастью нужно стремиться, зачем
счастье?
Если на этих людей спускалось даже
счастье, то и оно отравлялось мыслью: прочно ли оно? «Мудрый» должен был непрестанно помнить, что «человек есть чистейший случай», — как выражается Солон. Он говорит у Геродота Крезу: «Счастливым я не могу тебя назвать прежде чем я не
узнал, что ты счастливо кончил свою жизнь. В каждом деле нужно смотреть на окончание, которым оно увенчивается; ибо многих людей божество поманило
счастьем, а потом ввергло в погибель».
Друг Поликрата Амазис порывает с ним отношения и в письме к нему объясняет это так: «Меня пугает твое великое
счастье, ибо я
знаю, как завистливо божество».
Но все ярче в этом мраке начинало светиться лучезарное лицо бога жизни и
счастья. Каждую минуту имя его, казалось бы, могло быть названо. Ницше уже говорит о себе: «Мы, гиперборейцы»… Профессор классической филологии, он, конечно, хорошо
знал, что над счастливыми гиперборейцами безраздельно царит Аполлон, что Дионису делать у них нечего.
«В плену, в балагане, Пьер
узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для
счастья, что
счастье в нем самом… Но теперь, в эти последние три недели похода, он
узнал еще новую, утешительную истину, — он
узнал, что на свете нет ничего страшного».
Неточные совпадения
Софья. Дядюшка! Истинное мое
счастье то, что ты у меня есть. Я
знаю цену…
Стародум. Благодарение Богу, что человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой, где государь мыслит, где
знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего
счастья и выгод в том одном, что законно… и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.
Стародум. Ты
знаешь, что я одной тобой привязан к жизни. Ты должна делать утешение моей старости, а мои попечении твое
счастье. Пошед в отставку, положил я основание твоему воспитанию, но не мог иначе основать твоего состояния, как разлучась с твоей матерью и с тобою.
Есть законы мудрые, которые хотя человеческое
счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего
счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам
знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к
счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку.
Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.